[S.R.]

Есть одна красивая песня, которая отчасти повлияла на название сообщества.

Кто не слышал - советую. Под настроение, достаточно проникновенная.



Группа Браво

«Красная стрела»



Ночной экспресс. Холодный чай.

Синий свет усталых ламп -

вот и закончен день.



Перрон исчез, и вдруг печаль

Как гость ночной ко мне пришла,

села напротив в тень.

Я дышу в холод стекла.

Молча пишу чьи-то слова:

Осень, полночь, Красная стрела...



И Питер спит, и спит Москва,

Сквозь сеть дождя не видно звезд.

Ночь между двух столиц.

Горит ночник, летит стрела,

Несет меня под стук колес в город знакомых лиц.



Я смотрю в холод стекла,

Ветер поет чьи-то слова:

Осень, полночь, Красная стрела...



Я смотрю в холод стекла,

В каплях дождя тают слова:

Осень, полночь...

@темы: Песни о Москве, Песни о С.-Петербурге

---

Дом, как тебя зовут?

[S.R.]

Этот рассказ - о необычности рождения Петербурга. Пожалуй, впервые в мировой истории город предполагалось создавать по заранее разработанному плану. Для этой цели Петр I пригласил иноземных архитекторов.

Трезини создал проекты домов "для подлых", то есть незнатных людей. Леблон же — для "именитых" и "зело именитых". Вот, казалось бы, для таких "стандартных" строений и ввести нумерацию. Ан нет. Дома стали нумеровать лишь в конце XVIII века. Да и тут вышла неувязка. Сначала были учтены и пронумерованы все строения города, исключая дома в слободах гвардейских полков, квартировавших в Петербурге. Однако город рос, и для лучшего управления был разбит на части. Вроде как сейчас на районы. Каждая часть имела свою нумерацию. Тут-то и пошла путаница. Некоторые улицы пересекали несколько частей. Скажем, Невский проспект. Начинался он в первой Адмиралтейской части, пересекал вторую и третью, затем становился границей между Литейной и Московской частями, и, наконец, разделял Рождественскую и Каретную части. Можете себе представить, чтобы на одном проспекте оказалось семь домов с одинаковыми номерами? Разве это дело? В конце концов, а точнее в 1834 году, было решено нумеровать дома на каждой улице отдельно.

«Петербург. Биржа». Неизвестный автор,
19 в.

Да, кстати, нумерация должна была начинаться от водных артерий — рек и каналов. Но и тут возникают затруднения. К примеру, Малая Подьяческая улица. Двумя концами она упирается в извилистый канал Грибоедова, который, будучи в прошлом речушкой, вытекавшей из болот на месте нынешнего Марсова поля, именовался Кривушей.

Некоторые дома подчас и номера не имеют, а только имя. Члены царской фамилии оставляли в названии дворцов свои имена, а графы и князья — фамилии.

Но и менее родовитые оставили память о себе в названиях домов. Например, Елисеевский. Так и хочется к этому слову добавить слова: или магазин, или гастроном. А вообще-то весь дом, включая театр и другие помещения, принадлежал купцам Елисеевым.

Вроде бы смешно, но тут уже ничего не поделаешь, есть в Петербурге дома, носящие не имена, а прозвища. На углу Кожевенной и Косой линий Васильевского острова высится громадный домина с весьма тесными квартирками и зовется в народе "Скобским дворцом". Несуществующие сегодня дома-ночлежки, стоявшие между Фонтанкой и Сенной площадью по Московскому проспекту, иронически именовались "Вяземской лаврой". Вяземская — это фамилия владельца, а лавра... Лавра — это титул монастыря высшей категории.

Б. ХОТИМСКИЙ
"Костер", июль 2000.

@темы: Архитектура Петербурга, История

---

Москва-Питер

[Кахатанна]

@темы: Фотографии

---

Нева, СПб.

[S.R.]

Нева – самая полноводная река Европы. Она переносит около 80 кубических километров воды в год. Нева начинается из Ладожского озера, самого большого в Европе, и впадает в Финский залив – залив Балтийского моря. Но это не всегда было так.





Крепость Орешек. Построена на единственном собственном острове Невы в её начале. Много веков эта крепость защищала фарватер реки от проникновения вражеских кораблей.



7500 лет назад, когда Невы ещё не было, ныне пресноводное Ладожское озеро было морским заливом – Праладагой, самостоятельно соединявшимся с морем севернее современной реки. Финский залив был Анциловым озером. 4500 лет назад в результате поднятия суши на севере региона Праладога потеряла связь с морем. Море же в свою очередь хлынуло в Анцилово озеро, и образовалось Литориновое море. Ладога со временем переполнилась водой, и та нашла выход к морю по руслу современной реки. Так появилась Нева. История дельты реки ещё интереснее. Она образовалась не как у всех рек, путём намыва грунта, а наоборот – в результате понижения уровня моря и превращения мелей в острова.



На берегах Невы изначально поселились сарматы. Потом финны. Затем эта область вошла в состав Великого Новгородского княжества. Шведы так же предпринимали попытки завладеть рекой. В 1239 году был заключён союз Швеции и Германии против Руси. В 1240 году их десант под предводительством ярла Ульфа Фаси разбил князь Александр Ярославович, получивший за это прозвище Невский и в последствии канонизированный. Повторная попытка была предпринята в 1300 году маршалом Торкелем. Тогда шведам удалось удерживать регион почти год. В 1348 году король Магнус предпринял попытку захватить единственное тогда поселение новгородцев – крепость Орешек. Она и по сей день расположена на единственном острове истока Невы. Эта попытка так же провалилась. Лишь в 1617 году Густав II установил власть шведской короны над Невой. Те времена ознаменовались непрекращающейся борьбой между религиями: русской православной, русской языческой и шведской лютеранской. Только в 1703 году Нева окончательно вернулась в Россию. Пётр I Алексеевич вытеснил шведскую армию и построил Петропавловскую крепость на одном из островов реки, заложив тем самым Санкт-Петербург.





Дельта Невы. Её крупнейший рукав, огибающий Васильевский остров и впадающий в Балтийское море.



Само слово Newa – на языке suomi (финском) означает топкое, болотистое место. Нева одна из самых изменчивых рек мира. На один километр длины она меняет свою ширину до 10 раз, причём от 210 до 1250 метров, и глубину от 4 до 24 метров. Длина её составляет 74 километра, но в силу дугообразного русла прямое расстояние от истока до впадения в море – всего 45 километров. Река не даёт покоя своей дельте. Она недолюбливает её многочисленные острова как мачеха падчериц. Ещё в 1824 году их было 147. До нашего времени осталось только 42. Нева необычна и своими берегами. Они не высокие, но круто уходящие в глубину. Что позволяет кораблям подходить к самому берегу. У Невы нет поймы – каждый год затопляемого весенними паводками пространства. Наоборот – Нева чаще наводняется осенью. Её дельта в 7 раз шире русла, что образует огромную воронку, обращённую к морю. Осенью после атлантических циклонов массы морской воды, гонимые северо-западным ветром, врываются в пространства между островами и затопляют всё вокруг. Рекордным было наводнение 1824 года – тогда вода поднялась на 410 сантиметров. Но далее самой 13-километровой дельты вода не идёт. Похоже, что море, обуреваемое ностальгией, просто пытается вернуть свои прежние владения.



Берега Невы тоже могут блеснуть неординарностью. Они гордо несут над водой 342 моста. На них стоит Исаакиевский собор – одно из 3 крупнейших купольных здания мира. Здесь были впервые сооружены знаменитые русские горки. Здесь построены первый музей России – Кунсткамера, и первый университет. У самого берега стоят самый северный буддийский монастырь в мире и крупнейшая мечеть Европы.



Нева – одна из самых холодных рек мира. Среднегодовая температура над ней составляет –5 градусов. Она редчайший пример среди крупных рек мира, полностью покрывающаяся льдом зимой. Нева самая мало и одновременно самая много освещённая река мира. Суровая северная погода даёт Неве любоваться Солнцем лишь 30 дней в году. Но ввиду близости северного полярного круга (всего несколько градусов) над ней бывают всемирно известные Белые ночи. Когда более месяца Солнце скрывается за линией горизонта всего на 2-3 часа. По свидетельствам летописей чуть более 100 лет назад над Невой случалось северное сияние.



Источник >>>

@темы: История

---

Поэзия: Н. А. Некрасов

[NADYN]

Дружеская переписка Москвы с Петербургом



1. МОСКОВСКОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ



На дальнем севере, в гиперборейском крае,

Где солнце тусклое, показываясь в мае,

Скрывается опять до лета в сентябре,

Столица новая возникла при Петре.

Возникнув с помощью чухонского народа

Из топей и болот в каких-нибудь два года,

Она до наших дней с Россией не срослась:

В употреблении там гнусный рижский квас,

С немецким языком там перемешан русский,

И над обоими господствует французский,

А речи истинно народный оборот

Там редок столько же, как честный патриот!"



Да, патриота там наищешься со свечкой:

Подбиться к сильному, прикинуться овечкой,

Местечка теплого добиться, и потом

Безбожно торговать и честью и умом -

Таков там человек! Но впрочем, без сомненья,

Спешу оговорить, найдутся исключенья.

Забота промысла о людях такова,

Что если где растет негодная трава,

Там есть и добрая: вот, например, Жуковский, -

Хоть в Петербурге жил, но был с душой московской.



Театры и дворцы, Нева и корабли,

Несущие туда со всех сторон земли

Затеи роскоши; музеи просвещенья,

Музеи древностей - "все признаки ученья"

В том городе найдешь; нет одного: души!

Там высох человек, погрязнув в барыши,

Улыбка на устах, а на уме коварность:

Святого ничего - одна утилитарность!



Итак, друзья мои! кляну тщеславный град!

Рыдаю и кляну... Прогрессу он не рад.

В то время как Москва надеждами пылает,

Он погружается по-прежнему в разврат

И против гласности стишонки сочиняет!..





2. ПЕТЕРБУРГСКОЕ ПОСЛАНИЕ



Ты знаешь град, заслуженный и древний,

Который совместил в свои концы

Хоромы, хижины, посады и деревни,

И храмы божии, и царские дворцы?

Тот мудрый град, где, смелый провозвестник

Московских дум и английских начал,

Как водопад бушует "Русский вестник",

Где "Атеней" как ручеек журчал.



Ты знаешь град? - Туда, туда с тобой

Хотел бы я укрыться, милый мой!



Ученый говорит: "Тот град славнее Рима",

Прозаик "сердцем родины" зовет,

Поэт гласит "России дочь любима",

И "матушкою" чествует народ.

Недаром, нет! Невольно брызжут слезы

При имени заслуг, какие он свершил:

В 12-м году такие там морозы

Стояли, что француз досель их не забыл.



Ты знаешь град? - Туда, туда с тобой

Хотел бы я укрыться, милый мой!



Достойный град! Там Минин и Пожарский

Торжественно стоят на площади.

Там уцелел остаток древнебарский

У каждого патриция в груди.

В купечестве, в сословии дворянском

Там бескорыстие, готовность выше мер:

В последней ли войне, в вопросе ли крестьянском

Мы не один найдем тому пример...



Ты знаешь град? - Туда, туда с тобой

Хотел бы я укрыться, милый мой!



Волшебный град! Там люди в деле тихи,

Но говорят, волнуются за двух,

Там от Кремля, с Арбата и с Плющихи

Отвсюду веет чисто русский дух;

Всё взоры веселит, всё сердце умиляет,

На выспренний настраивает лад -

Царь-колокол лежит, царь-пушка не стреляет,

И сорок сороков без умолку гудят.



Волшебный град! - Туда, туда с тобой

Хотел бы я укрыться, милый мой!



Правдивый град! Там процветает гласность,

Там принялись науки семена,

Там в головах у всех такая ясность,

Что комара не примут за слона.

Там, не в пример столице нашей невской,

Подметят всё - оценят, разберут:

Анафеме там предан Чернышевский

И Кокорева ум нашел себе приют!



Правдивый град! - Туда, туда с тобой

Хотел бы я укрыться, милый мой!



Мудреный град! По приговору сейма

Там судятся и люди и статьи;

Ученый Бабст стихами Розенгейма

Там подкрепляет мнения свои,

Там сомневается почтеннейший Киттары,

Уж точно ли не нужно сечь детей?

Там в Хомякове чехи и мадьяры

Нашли певца народности своей.



Мудреный град! - Туда, туда с тобой

Хотел бы я укрыться, милый мой!



Разумный град! Там Павлов Соллогуба,

Байборода Крылова обличил,

Там (Шевырев) был поражен сугубо,

Там сам себя Чичерин поразил.

Там что ни муж - то жаркий друг прогресса,

И лишь не вдруг могли уразуметь:

Что на пути к нему вернее - пресса

Или умно направленная плеть?



Разумный град! - Туда, туда с тобой

Хотел бы я укрыться, милый мой!



Серьезный град!.. Науку без обмана,

Без гаерства искусство любят там,

Там область празднословного романа

Мужчина передал в распоряженье дам.

И что роман? Там поражают пьянство,

Устами Чаннинга о трезвости поют.

Там люди презирают балаганство

И наш "Свисток" проклятью предают!



Серьезный град! - Туда, туда с тобой

Нам страшно показаться, милый мой!



1859

@темы: Поэзия С.-Петербурга, Поэзия Москвы

---

Магазин Елисеева

[NADYN]

Знаменитый на всю Россию "Елисеевский" магазин вполне мог бы называться иначе - "Касаткинский", если бы не сыновняя любовь двух рослых молодых красавцев к своему батюшке, который своим примером и наставлениями научил сыновей трудолюбию и тем вывел их в люди. В прославление не подлинной своей фамилии - Касаткины, а имени батюшки они назвали основанное ими дело по общему отчеству: "Товарищество братьев Елисеевых". А внуки закрепили дедово имя в памяти России, передав через полвека это название двум магазинам, самым роскошным во всем государстве и похожим, как братья-близнецы, - в Санкт-Петербурге и Москве. И третьему - в Киеве... Даже когда после революции в торговом деле не осталось ни одного Елисеева, их магазины в народе оставались "Елисеевскими" - видимо, стены тоже имеют память.


КРАСНА ЗЕМЛЯНИЧКА К РОЖДЕСТВУ...

Все началось с графа Шереметева. Его крепостными были Касаткины, а также их родня - Кузнецовы, Красильщиковы, Ковалевы. Жизнь многих из них сложилась на удивление необычно. Дочь Ивана Ковалева, Прасковья, красавица, которую Бог одарил дивным голосом, стала супругой графа обер-гофмаршала Николая Петровича Шереметева. Он удивил весь Петербург, женившись на своей крестьянке, а был властен подарить, продать или обменять ее. В театре Шереметева она носила сценическое имя - Жемчугова, с ним и прославилась в обеих столицах.
Хозяин гордился своей актрисой, тайно любил ее. Впрочем, вся дворня знала об этом - несколько лет барин и крепостная артистка жили невенчанно. Но когда она стала вдруг увядать, назвал ее перед Богом и людьми законной женой. Было тогда Параше тридцать лет, а в тридцать четыре она умерла.
Граф и крепостная актриса обвенчались накануне Рождества 1801 года. С тех пор перед каждым новым годом Шереметев приезжал на родину Прасковьи Жемчуговой в свое рыбинское имение, где все местные ее знали и помнили. С большой компанией друзей и поклонников покойной жены приехал он сюда праздновать очередное Рождество. Этот приезд графа в свое любимое имение первые Елисеевы вспоминали всю жизнь, а последующие во всех подробностях передавали рассказ о давнем событии из поколения в поколение...
В праздничный вечер граф Николай Петрович и его гости уже сидели при свечах в Зеркальном зале за столом, когда с загадочным выражением на лице неожиданно вошел садовник Петр Касаткин. Он нес в вытянутой руке нечто такое, что у каждого взглянувшего вызывало восторг: в лютый рождественский мороз он держал на блюдечке, словно бы только что вернулся из леса... землянику, которая поспевает после Троицы! И поставил перед графом на стол.
Первым пришел в себя граф Николай Петрович:
- Петр Елисеевич, да как же ты сохранил такую красоту?
Касаткин отшутился:
- Да вот собрал. У нас, знамо, места земляничные.
Первую ягодку взяла самая почетная гостья, княгиня Варвара Долгорукая, и сказала с удивлением:
- Настоящая! А вот и зеленый листок! Настоящая лесная земляника... А я сперва подумала, что конфета. (Тогда говорили: "конфекта".)
Потом попробовал граф Шереметев, блюдечко пустили по кругу. Мужчины передавали его друг другу, а те подносили сначала своим дамам. Все брали по ягодке, восхищались графским садовником. Очень он угодил барину! И тот опрометчиво воскликнул:
- Угодил, Петр Елисеевич! Проси, чего пожелаешь. Все дам за такое уважение!
Касаткин не смел взглянуть на барина, хотя к вопросу готовился заранее, но ответил внятно, чтобы услышали все присутствующие:
- Дай, граф, вольную...
Конечно, это была неслыханная дерзость: в присутствии почтенных гостей поймать графа на слове. Но обер-гофмаршал виду не подал, что жалеет о своей опрометчивости (потерять такого садовника!). Только потом, при расставании, выказал обиду, но сейчас ответил радушно, щедро:
- Отпускаю тебя, Петр Елисеевич. Конечно, с женой.
Восторженной княгине Варваре Владимировне Долгорукой этого показалось мало. Гостья добавила:
- Граф, наверное, даст в придачу и сто рублей. На обзаведение.
Шереметев тут же вызвал управляющего и велел при всех отсчитать сто рублей - огромные по тем временам деньги!
Боясь, что граф может одуматься, Касаткин, как только выправил бумаги, быстро собрался и уехал с женой в санном обозе, который хозяин по зимнику отправлял в Петербург за "колониальным товаром".


ОРАНЖЕВЫЙ РУБЛЬ

Через два дня Касаткины уже в Петербурге. Петр Елисеевич и Мария Гавриловна остановились у своих деревенских, следивших за городским дворцом Шереметевых: в нем всегда должно быть чисто и тепло на случай неожиданного приезда хозяина. Наутро купили мешок апельсинов, деревянный лоток на голову и вышли на людный Невский проспект. Мария Гавриловна встала на перекрестке с Садовой (сторожить фрукты в мешке, пока они не понадобятся), а Петр Елисеевич с лотком на голове, наполненным апельсинами, пошел, улыбаясь, навстречу прогуливающейся благородной публике, предлагая свой неожиданный в зимнюю пору штучный товар. Сначала стеснялся, но к концу дня научился бойко выкрикивать, как будто сам был очень рад: "Кто хочет угостить даму апельсином? Копейка - что за деньги! Кто не пожалеет копейку, чтобы порадовать даму апельсином?"
Кавалеры, проявляя галантность, открывали кошельки. У некоторых в руках оказывался пятак, а поскольку у предупредительного продавца тут же находилась сдача, они проявляли щедрость: дескать, давай апельсинов на две копейки... Но, изумляя покупателей, Петр Елисеевич протягивал им на две копейки три апельсина. Дома жена выговаривала. Зачем наносить себе урон? Сказано ведь, апельсин стоит копейку, а если дал две копейки, то и получай два апельсина. Однако убытка не оказалось. К концу первого дня супруги пересчитали свой капитал: утром было сто рублей, к вечеру - сто один.
Все меньше приходилось Марии Гавриловне стоять на холодном сквозняке: Петра Елисеевича узнавали, выходили на Невский специально, чтобы удивить спутницу столь красивым белой зимой оранжевым фруктом. Все чаще с пустым лотком в руке Петр Елисеевич возвращался к Садовой, где томилась в ожидании жена. Да и она, преодолев смущение, стала не только стоять с товаром, но понемногу и приторговывать. Тогда купили второй лоток - для жены. И Мария Гавриловна пошла с ним, тоже улыбаясь, по другой стороне Невского проспекта...
Летом в Петербург прибыли с попутчиками их малые сыновья - Сергей, Григорий и Степан, остававшиеся до того в деревне с бабкой Пелагеей. Попривыкнув к петербургской жизни, Мария Гавриловна теперь настояла вызвать детей. Да они и не мешали. Особенно старший, Сергей, которому шел уже тринадцатый год. Он вместо матери подносил отцу апельсины, глядел за младшими, а потом, когда сняли помещение для лавки в доме Котомина на Невском же проспекте (по-нынешнему - в доме № 18), убирал с младшими братьями в нем, сбивал ящики для фруктов. Все шло к тому, чтобы завести собственное дело.
Об успехах Петра Елисеевича граф Шереметев узнал от своей дворни: барский садовник разбогател, открывает собственное дело, стал петербургской знаменитостью. О занятном человеке, получившем свободу благодаря землянике, поспевшей в оранжерее к Рождеству, действительно судачили в богатых домах, восхищались: вот славно придумал продавать апельсины зимой с лотка на голове!
Целый год семья жила экономно. В уголке, который сняли для лавки, отвели небольшое место для самих себя. Ничего лишнего не покупали - берегли деньги. Как-то раз после Рождества у перекрестка с Садовой, который они с женой с самого начала облюбовали, Петр Елисеевич нежданно встретился со своим бывшим хозяином-благодетелем. Граф искренне обрадовался, стал расспрашивать, что это у Петра Елисеевича на голове. Недавний крепостной все рассказал и, не снимая с головы деревянного лотка, добавил, что собирает хорошие деньги, чтобы откупить у графа своего брата, Григория Елисеевича Касаткина.
- И сколько собрал? - спросил Шереметев.
- Сто сорок рублей и тридцать копеек, - ответил бывший садовник.
Граф думал всего мгновение:
- Полагаю, этого вполне достаточно.
Петр Елисеевич не сразу сообразил, что слова графа означают согласие, а когда понял, пал, к удивлению прохожих, на колени, стал искать руку барина, чтобы поцеловать. Только тут он заметил, что Шереметев не один. В карете, которая остановилась на Невском возле Садовой и ждала графа, сидела укрытая меховой полостью и смотрела на происходящее Варвара Владимировна Долгорукая, год назад первая отведавшая счастливую рождественскую землянику. Не потому ли граф и сегодня не чинился, не дал себя уговаривать - хотел сыграть роль благодетеля до конца?
Всего через месяц как-то поздним вечером в Петербурге появился Григорий Елисеевич. Одет он был по-крестьянски, и Петр первым делом повел брата к новому своему знакомому - портному. Вторым делом отправились к стряпчему, чтобы тот сочинил и красиво написал прошение об учреждении "Товарищества братьев Елисеевых".
Потом историки Санкт-Петербурга спорили с родней преуспевающих Елисеевых, когда, в какой год было создано "Товарищество" и в каком поколении, считая, что вовсе не Петром и Григорием оно основано, а тремя сыновьями Петра Елисеевича, и только в 1857 году. Потомки в ответ спрашивали: почему же тогда столетнюю годовщину "Товарищества братьев Елисеевых" отмечали именно в 1913 году?



ОСТРОВ ПОГРЕБОВ

Хотя Петр Елисеевич, преданно глядя на своего благодетеля, и назвал точную сумму в рублях с копейками, денег у него водилось гораздо больше. Как-то, дождавшись утра, он вынул ассигнации и серебро и вместе с братом дважды пересчитали их (вечером ассигнации не листают: какой-нибудь недобрый человек может ненароком увидеть в окно и польститься на чужие деньги).
Братья были не безграмотными, еще в деревне священник выучил обоих считать и писать. В Петербурге же они первым делом овладели географией: хотели точно знать, где произрастают благородные фрукты - апельсины, фиги, бананы и как получается из винограда барское горячительное вино. Оставив Григория Елисеевича в Петербурге торговать (непременно без перебоев, даже по воскресеньям и в праздники) и подробно наказав брату, как поступать, если встретится какое-нибудь затруднение - с полицией ли, с хозяином ли тротуара (братья уже не ходили сами вдоль улицы, а наняли бойких разносчиков), сам Петр Елисеевич отправился парусным судном туда, где апельсины растут на деревьях, как в России яблоки.
Он намеревался попасть на юг благодатной Испании, где, по слухам, петербургские купцы - главным образом из немцев и французов - закупали колониальные товары. Но корабль по какой-то надобности сначала остановился на острове Мадейра. И покрытый лесом остров (в переводе на русский Мадейра - "страна лесов", и город Фуншал очень понравились нашему путешественнику. Оценил он тамошние вина - мадеру, мальвазию и вердельо. В Петербурге - холодная слякотная осень, а на Мадейре буйно цветет вечное лето. Увидел он сады, которых от роду не встречал: неведомые плоды прятались в тени листьев, а папайя росла прямо из голых серых стволов. Общаться с местными людьми ему помогали моряки, которые немного знали португальский, но им предстояло плыть дальше. А Петр Елисеевич отважно решил остаться в Фуншале один, договорившись, что на обратном пути корабль возьмет его домой.
Он ездил и ходил по острову, разглядывал растительность и странные аккуратные круглые зеленые холмы; подобные морским волнам, они были похожи один на другой, словно бы сделанные одной рукой. В первый же день он узнал, что действительно это не творение Божье, а сооружение человеческих рук: прохладные даже в самую сильную жару винные погреба со сводами, выложенными кирпичом. В них дозревало и хранилось вино, за которым присматривали смуглые, загорелые люди.
Постепенно начиная понимать португальскую речь, Петр Елисеевич и сам открыл многое, наблюдал, как мнут виноград, что делают с ним потом, в каких бочках содержат зреющее вино. Удивился, почему совершенно созревшие кисти винограда не снимают с лозы. Оказывается, то обязательная хитрость: из спелых ягод, остающихся еще какое-то время на кусте, получают замечательный изюм с тонкой, нежной кожицей. Местным виноделам очень понравилось, что исправно одетый и, видимо, небедный гость, поглядев на их работу, скинул башмаки, закатал штаны, обмыл ноги и весело присоединился к рабочим, которые топтали гроздья.
Ко времени прибытия корабля общительный, никогда не унывающий Петр Елисеевич уже коротко познакомился со всеми видными виноделами острова. Капитан и моряки только удивлялись, как быстро он сошелся с ними. Они похлопывали друг друга по спине, местные виноделы матерились по-русски и при этом перемигивались, словно бы знали значение ругательств. Петр Елисеевич словами и жестами уже обо всем с ними договорился: когда он будет присылать корабль за бутылками и бочками с вином, как и почем станет расплачиваться. Поговорив с виноделами, капитан (он владел и португальским, и испанским) убедился, что Петр Елисеевич совершенно правильно понял торговцев, а они его, и взял на корабль первую партию вина. В Петербурге оно произвело фурор! Такого замечательного вина не видели даже в домах, знающих толк в питье.
Вернувшись из Португалии, в том же 1821 году Петр Елисеевич снял в петербургской таможне помещение для приема и хранения иностранных вин. Дело задумывалось большое - регулярно доставлять из-за границы иностранный товар. А спустя три года он уже открыл на Биржевой линии Васильевского острова постоянную винную торговлю, и она сразу же стала пользоваться успехом. У "Елисеевых" можно было купить самые лучшие вина, за которыми присылали даже французские аристократы, оставшиеся жить в России после революции во Франции, - а уж они-то толк в благородных напитках знали! Иных приманивали заморские бутылки затейливых форм, но особенно ценилось старое, выдержанное вино знаменитых фирм с выцветшими этикетками. Наконец, в 1824 году Петр Елисеевич заявил свой капитал в Купеческой управе и записался вместе со всем семейством в купеческое сословие. Но неожиданно заболел и в 1825 году, не дожив и до пятидесяти лет, скончался.
Петр Елисеевич поступил удивительно предусмотрительно, записав в купеческое звание всю семью: дело продолжила вдова, Мария Гавриловна, вместе с подросшими сыновьями и Григорием Елисеевичем. Явно в батюшку деловыми качествами пошел старший сын, Сергей Петрович - ему уже было двадцать пять лет. Постепенно Мария Гавриловна доверила ему все сложное хозяйство, но и младшие сыновья старались. Особенно Григорий Петрович...
Торговый дом Елисеевых быстро стал одним из самых удачливых во всем Петербурге. В его лавках зимой всегда продавали изюм без косточек, фиги, свежий виноград и другие заморские фрукты,даже плоды папайи, которые первыми из богатых покупателей оценили люди пожилые. Хозяева магазинов "Колониальные товары" рекомендовали им начинать день именно с папайи, хотя она и выглядит невзрачно, и, казалось бы, не очень вкусна. Надо разрезать плод вдоль, выжать на него сок лимона и съесть ложечкой натощак - "бодрит желудок"... Так на Мадейре, бывало, рассказывал батюшка Петр Елисеевич, поступали даже бедные люди.
Самые неожиданные плоды, названия которым знали далеко не все покупатели, у "Елисеевых" выглядели такими свежими, будто их только сняли с куста или дерева. А все потому, что с самого начала было строго заведено: перед тем, как выставить для продажи фрукты или ягоды, обязательно убрать порченые - не обрезать пожелтевшее или подгнившее, а вовсе не выставлять. Пусть это съедят сами продавцы, но непременно - в лавке. Домой не относить, чтобы никто не увидел, что райского вида товар, привезенный морем, может испортиться. У "Елисеевых" товар - только отменный!
Сергей, Григорий, Степан, уже немного знавшие французский, стали расширять личное знакомство с поставщиками. Каждый из них время от времени уезжал за границу: во Францию, потом в страны Пиренейского полуострова, в Англию - заключали сделки с крупнейшими поставщиками "колониальных товаров".

ПРОГЛЯДЕЛИ ПАРОХОД


Дело у "Товарищества" шло так успешно, что еще старшие Елисеевы - Петр и Григорий - перестали нанимать парусники, ходившие в южные моря. Обзавелись своими. В Голландии купили "Архангела Михаила", "Святого Николая" и трехмачтовую красавицу "Конкордию". На них доставлялись плоды и ягоды с берегов Португалии, с островов Средиземного моря, из райских мест Африки, где фрукты были еще дешевле. Парусные суда добирались даже до Индии. За навигацию парусники успевали совершать по два рейса.
Собственная доставка обходилась сказочно дешево. Можно было снижать цены на товары и с каждым днем богатеть: капитаны, моряки, приказчики обходились недорого. Завистники с насмешкой говорили: "Больше всего стоит ветер, что надувает паруса".
А между тем упоенные успехом братья Елисеевы не заметили, что внезапно просчитались. Не поняли, отчего дешевеет парусный флот, просмотрели появление пароходов - судов несравненно более быстроходных и выгодных. А ведь много лет назад уже был повод приглядеться к новому и хорошенько подумать. Летом 1817 года, воскресным днем, всей семьей прокатились из Петербурга до Кронштадта на первом российском пароходе - на чудном, пышущем злым паром судне под названием "Елизавета". Российскому пароходу было тогда уже три года, но интерес к нему постепенно угас. Кто бы мог подумать, что у этого чудища большое будущее? Старшие Елисеевы - Петр и Григорий, как и все, тоже увидели в новшестве одно баловство, не имеющее никакого отношения к торговому делу.
Спохватились сыновья, да поздно. В их оправдание надобно сказать, что даже просвещенные люди того времени не предвидели огромных перемен, связанных с появлением парового двигателя. Это случилось во времена молодости Пушкина, однако ни в стихах, ни в письмах, ни в прозе он никак не откликнулся на событие, которое вскоре перевернуло жизнь всех народов Земли. Почти двадцать лет спустя отозвался лишь композитор Глинка. Он написал бодрую песню о том, как "веселится и ликует весь народ, пребывая в нетерпеньи", - в честь появления первой в России железной дороги между Санкт-Петербургом и Царским Селом. Их связал железными рельсами "пароход", который "мчится в чистом поле". Пароходом сначала называли и паровоз, одним новым словом связав транспорт речной, морской и совершенно необычный наземный. Слово очень точное в объяснении силы рвущегося на волю пара, благодаря которой "экипаж" несется с "немыслимой" скоростью вперед - по воде и по земле.
Да, молодые Елисеевы проглядели новинку, а конкуренты воспользовались изобретением, наняли быстроходные пароходы и первыми стали доставлять в Россию с юга все, что поспело и не должно увянуть, испортиться дорогой. Капитаны груженных фруктами пароходов, вовсю дымящих в синее небо, старались в море подойти поближе к елисеевскому паруснику, а поравнявшись, неожиданно оглушительно загудеть и тут же прибавить скорость - так они унижали "морскую черепаху". Удаляясь, моряки насмешливо махали с палубы рукой. Однако младшие братья Елисеевы не долго кручинились. Они извлекли из поражения урок и отныне помнили его всегда: внимательно следить за всем новым, чтобы всегда быть впереди.
Средний, Григорий Петрович, постепенно становился во главе семейной фирмы. Два уцелевших парусника удалось продать тем, кто все еще не верил в наступление новой эры. Полученные деньги истратили на покупку винных погребов в Бордо, Опорте, Хересе и, конечно же, на Мадейре. Братья Елисеевы теперь больше надеялись на то, что не могло ни утонуть, ни устареть. В лучшее время года, когда фрукты стоили очень дешево, они скупали у крестьян их урожай, хранили нежный товар в каменной прохладе погребов и, наняв пароходы, везли его в Россию. Местные крестьяне рады были получить сразу всю выручку за урожай, а в Петербурге, где зима начиналась раньше, чем в остальной Европе, радовались экзотическим фруктам.

КУПЦЫ ВО ДВОРЯНСТВЕ

Много лет спустя первые советские туристы очень удивились, услыхав от местного населения Мадейры про "елисеевские погреба" на острове. Оказывается, имя прежних владельцев уцелело вместе с некогда принадлежавшими им "кирпичными холмами" и во французском Бордо, где делают легкое вино, и в испанской Андалузии - Хересе-де-ла-Фронтере, где вызревает белое крепкое виноградное вино. Туристы привезли на родину первые запоздалые вести о том, как хозяйствовали в свое время братья Елисеевы в этих землях. Сначала те снимали, а потом стали откупать надежные подвалы - прохладные огромные кирпичные залы со сводами и гигантскими деревянными емкостями. Подвалы и хранилища со временем приобрели новых владельцев, но по-прежнему назывались "елисеевскими", совсем как в Москве и Ленинграде, где новые покупатели упорно именовали самые красивые магазины не "Гастроном № 1", а так, как их называли предыдущие поколения москвичей и петербуржцев - "Елисеевский", иногда не зная точно, что это означает.
В 1873 году, когда во главе всех дел стоял Григорий Петрович (уже действительный статский советник и гласный городской Думы), он представил в Вене свою коллекцию вин и получил почетный диплом, в Лондоне - Золотую медаль. Его самый удачливый сын, Григорий Григорьевич Елисеев, еще при жизни батюшки отправил в 1892 году из Петербурга в Париж коллекцию старых французских вин, хранившихся в семейных подвалах. Качество вин, прибывших из северной страны, многие из которых на своей родине, казалось бы, исчезли навсегда, удивило знатоков. За годы хранения в России они не утратили ни вкуса, ни аромата, пожалуй, даже приобрели - благородство старого вина. Устроители выставки присудили русскому ее участнику Золотую медаль "За выдержку французских вин". На другой всемирной выставке в Париже, в 1900 году, Григорий Григорьевич представил публике "вне конкурса" самую лучшую свою коллекцию. Она называлась "Retour de Russie". Владелец ее получил высшую награду Франции - орден Почетного легиона (лишь через год специальным указом царя ему было дозволено принять награду чужого государства).
Ценили Елисеевых и на своей родине. Григорий Петрович на склоне дней своих (ему шел девятый десяток) удостоился сначала ордена Святой Анны третьей степени, через четыре года - того же ордена второй степени. Его сын, Григорий Григорьевич, ставший во главе торгового дома, был пожалован в 1896 году орденом Святого Владимира четвертой степени, а через четырнадцать лет - тем же орденом третьей степени. В 1910 году потомок крепостного крестьянина, его жена и младшая дочь Мария получили дворянство. Три года спустя, 14 марта 1913 года, Николай II даровал потомственное дворянство всем Елисеевым, целое столетие дружно поднимавшимся наверх.
Это торжественное событие произошло перед самой семейной катастрофой, которая разразилась совсем неожиданно и разбила на части сплоченную семью. В 1915 году она была внесена в первую часть Дворянской родословной. К недоумению взрослых сыновей, в царском указе кроме младшей дочери Марии называлось имя второй жены Григория Григорьевича - Веры Федоровны. Именно это ненавистное младшим Елисеевым имя послужило причиной сыновнего бунта.
Но мы забежали вперед, до этого еще далеко.

ЗДЕСЬ ПУШКИН БЫЛ...

Известный в деловых кругах Григорий Григорьевич Елисеев задумал в конце XIX века поразить Москву и Санкт-Петербург невиданными магазинами колониальных и гастрономических товаров. Они должны были явить обеспеченной публике обеих столиц (а позднее и Киева) совершенно новый тип торговли - уважительный, почтительный, с богатейшим набором товаров.
Место в Петербурге определили легко - в центре Невского проспекта, где он пересекается с Садовой, - в память почтенных предков, некогда ходивших здесь с лотками на головах. В Москве найти место оказалось труднее. Одни советовали Арбат - там живут семьи старых аристократов и самые богатые из купцов, купившие у разорившихся дворян их родовые особняки. Другие называли Тверскую, Большую Дмитровку, Петровку или бульвары, где обустроились новые хозяева жизни - удачливые купцы, адвокаты, врачи.
Встретив как-то в Купеческом клубе (в то время он снимал помещение с садом на углу Большой Дмитровки и Козицкого переулка) братьев Гучковых, Елисеев осторожно намекнул им, мол, Москву очень бы украсил новый магазин, будь он построен напротив дома генерал-губернатора. Александр Иванович Гучков, служивший в городской управе, только улыбнулся и по секрету сказал, что там готовят место для памятника генералу Скобелеву. Но указал подходящее место поблизости: запущенный старинный дворец, некогда принадлежавший княгине Белосельской-Белозерской. Главным фасадом он выходил на Тверскую, а боковым - в Козицкий переулок, где они и вели беседу.
Дворец княгини Белосельской-Белозерской находился во владении, в свое время принадлежавшем князьям Вяземским. В 1797 году его за бесценок купила вдова статс-секретаря Екатерины II Е. И. Козицкая. С тех пор переулок и получил свое название, хотя владение после смерти вдовы перешло к ее дочери - в замужестве княгине Белосельской-Белозерской. Она-то и повелела снести старые постройки и возвести величественное здание, заказав проект модному архитектору М. Ф. Казакову.
Возведенный дворец в 20-х годах XIX века прославился тем, что в нем у Зинаиды Волконской (дочери князя Белосельского-Белозерского) собиралась вся литературная Москва. Потом - на все времена - тем, что другая Волконская, Мария, жена декабриста, сосланного на каторгу, провела во дворце последние сутки перед отъездом в Сибирь к мужу. Провожая родственницу к саням, стоявшим во дворе дома у внутреннего выхода на Козицкий переулок, Зинаида Волконская в последнюю минуту спохватилась и приказала немедленно остановить тронувшиеся было повозки. Она захотела послать в Сибирь свои клавикорды, на которых любила играть Мария Волконская. Обоз остановился, слуги вынесли музыкальный инструмент, поставили его, закрепили, чтобы не двигался даже на ухабах, - предстояло путешествие по бездорожью, длиной в тысячи верст.
За несколько лет до восстания декабристов в этом дворце часто бывал Пушкин. Его хозяйке, Зинаиде Волконской, поэт написал восторженные стихи:

Царица муз и красоты,
Рукою нежной держишь ты
Волшебный скипетр вдохновений,
И над задумчивым челом,
Двойным увенчанным венком,
И вьется, и пылает гений.
Певца, плененного тобой,
Не отвергай смиренной дани...

Скорее всего, Пушкин имел в виду знак дома: "двойной венок", украшавший фронтон дворца. Здесь же хозяйка дворца устроила торжественную встречу возвращенному из Михайловской ссылки поэту.
Прошло пятьдесят лет, и знаменитый дом стал собственностью преуспевающего купца Самуила Мироновича Малкиеля. Затеянная им перестройка пошла на пользу зданию. Новый владелец с разрешения управы убрал с фасада разрушающиеся колонны, устроил на втором этаже галерею. У парадного входа на Тверской появились четыре кариатиды. Дворец, ничего не потеряв из первоначального замысла знаменитого архитектора, стал выглядеть строже и опрятней. Однако новый владелец вскоре почему-то покинул его. Потом дом переходил от одного владельца к другому, пока наконец его не купил Григорий Григорьевич Елисеев - 5 августа 1898 года.
Еще не были доведены до конца все формальности, а Елисеев уже обратился к известному архитектору Барановскому с письменной просьбой "принять на себя труд заведовать в качестве архитектора всеми строительными работами в занимаемом ныне помещении... составлять и подписывать планы, приобретать необходимые материалы, нанимать и удалять рабочих. Торговое товарищество верит Вам, спорить и прекословить не будет...".
И действительно, Григорий Григорьевич, доверившись архитектору, ни разу не усомнился в решениях Барановского. Проект будущего магазина был сделан всего за два месяца с небольшим, и уже 23 октября Елисеев донес городским властям, что желает "приступить к ремонтным работам и переделкам в доме моем". И представил чертежи. Однако ему очень хотелось, чтобы вид будущего магазина стал сюрпризом для всей Москвы, а потому приказал одеть здание в леса и обить со всех сторон досками, чтобы не было видно сквозь зеркальные окна, поставленные еще Малкиелем, над чем трудятся строители.
К этому времени энергичный и предприимчивый Григорий Григорьевич стал единственным наследником растущего дела. Дядя Сергей Петрович Елисеев давно умер, а родной брат и совладелец Александр Григорьевич добился почестей и больших должностей на государственной службе - стал действительным тайным советником, кавалером многих орденов. Его не привлекало беспокойное торговое дело.
Таинственная стройка, волновавшая московскую публику, продолжалась несколько лет. Охрана то и дело ловила любопытных, которые, оторвав с одного гвоздя доску, старались отодвинуть ее, чтобы взглянуть, что же творится внутри огромного деревянного ящика. Нескольким это удалось. Одни с восторгом, другие с ужасом рассказывали: неподалеку от Страстного монастыря возводится мавританский замок.

ХРАМ ГУРМАНОВ

И вот наступил погожий летний день 1901 года, на который был назначен торжественный молебен в честь открытия "Магазина Елисеева и погреба русских и иностранных вин". К утру разобрали деревянный ящик, и преисполненная любопытства публика ахнула, увидав великолепный фасад, а через огромные блистающие чистотой окна - роскошную внутреннюю отделку магазина: высокий, в два этажа, зал, свисающие с потолка великолепные хрустальные люстры, потолок и стены, отделанные сказочным декором. Магазин действительно словно бы явился из "1001 ночи".
В. А. Гиляровский скромничал, когда привел стихи "неизвестного автора", посвященные открытию "храма обжорства", - их написал он сам. Свидетель и участник торжества, поэт-репортер подробно описал богатство прилавков, поразившее москвичей:

А на Тверской в дворце роскошном Елисеев
Привлек толпы несметные народа
Блестящей выставкой колбас, печений,
лакомств...
Приказчик Алексей Ильич старается
у фруктов,
Уложенных душистой пирамидой,
Наполнивших корзины в пестрых лентах...
Здесь все - от кальвиля французского с гербами
До ананасов и невиданных японских вишен...

Почетные гости, получившие роскошно напечатанные на верже, окаймленные золотой виньеткой пригласительные билеты, входили в магазин со двора - так свидетельствовал Гиляровский, описавший торжество в газете "Россiя", а много лет спустя - в своей знаменитой книге о Москве.
Среди тех, кто вошел в царство гурманов через устланный коврами Козицкий переулок, была вся московская знать во главе с военным генерал-губернатором (сыном императора Александра II) Великим князем Сергеем Александровичем с супругой, гласные городской Думы. Разнообразие винных, гастрономических, колониальных товаров не поддавалось описанию. Обо всем можно было узнать у галантных приказчиков, почтительно отвечавших на всевозможные вопросы покупателей.
Сортов кофе было так много, что москвичи терялись, какой кофе покупать - аравийский или абиссинский, вест-индский или мексиканский. Приказчики склонялись к тому, что ароматнее всего кофе из Южной Америки или, по крайней мере, из Центральной. Тогда в России кофе пили немногие. На одного жителя приходилось едва ли сто граммов в год, в Англии в ту пору пили в пять раз больше, но вот кто действительно тогда наслаждался ароматным напитком, так это голландцы - в 81 раз больше, чем россияне.
В России был популярен чай. И Елисеевский магазин предлагал богатейший выбор чаев из Китая, Японии, Индии, Цейлона. Тонкие знатоки предпочитали покупать у "Елисеева" чай с Явы.
Сложный букет ароматов Елисеевского магазина создавали пряности: в самом пахучем уголке его гнездились прекрасные склянки с ванилью, гвоздикой, кардамоном, шафраном, корицей, мускатным орехом...
Очень высоко ценили покупатели сырный отдел. В любое время года выбор разнообразных сыров казался безграничным. Твердые - швейцарский, честер, эментальский, эдамский и, конечно, итальянский "гранитный" пармезан. Еще более разнообразным представал прилавок мягкого сыра: на непромокаемом пергаменте лежали в соседстве "жидкий" бри, невшатель, лимбургский, эдамер, шахтель... (Кстати, его заметил Гиляровский, и именно его предпочитала вся богатая Москва.)
Григорий Григорьевич Елисеев открыл москвичам "деревянное масло" (так тогда называлось оливковое). Оно из Прованса шло через Одессу и Таганрог.
В трех залах магазина было пять отделов: гастрономический, сверкавший всевозможными бутылками и хрусталем "баккара", колониальных товаров, бакалея, кондитерский и самый обширный - фруктовый. На редкость аппетитны были кондитерские изделия - большие и малые торты или маленькие "дамские пирожные" (птифуры), которыми хорошо угостить спутницу, проезжая мимо Елисеевского. Этим незаметно завлекали в магазин будущую покупательницу: получив удовольствие от угощения, дама замечала и другие продукты, которые ей внезапно становились необходимыми к своему столу... Пирожные выпекались в собственной пекарне во дворе и словно хранили ее тепло. Их не коснулся холод ледника - он хорошо хранит, но вкуса не прибавляет. Десятки сортов колбас изготавливались в своей колбасной тоже во дворе, который когда-то расчистил Малкиель...
Москва оценила и новинку: грибы из Франции - трюфели. Они, конечно, стоили дорого, но очень годились для торжественного обеда. А анчоусы? Таким красивым словом называлась маленькая подкопченная, специального посола рыбка, бурая на спинке, с серебряным брюшком. Глядя на восторженных людей, по достоинству оценивших его вкус и размах, Григорий Григорьевич спокойно, но многозначительно улыбался, потому что готовился удивить публику чем-то еще более значительным.
Такой же фурор произвели магазины Елисеева в Петербурге, а позже - в Киеве. Они сделались самыми знаменитыми в России, все, что продавалось в них, годилось для радостного праздничного стола.
Действительно, "Елисеевский" задавал тон всей торговой Москве. Лучшему российскому магазину стал подражать молокоторговец Чичкин. Он тоже одел приказчиков в белое и крахмальное, а стены облицевал белейшей, под стать молоку, кафельной плиткой. Один из магазинов забытого теперь, а некогда известного всей Москве Чичкина еще сохранился - то "Молоко" на Большой Дмитровке. Но сегодня там не демонстрируют свежесть продуктов вечерним публичным выливанием в канализацию сегодняшнего молока: тогдашний хозяин считал, что молоко не может быть вчерашним, и сам следил, чтобы приказчики в белом выносили на улицу бидоны и у всех прохожих на виду медленно опорожняли их.

СКАНДАЛ В БЛАГОРОДНОМ СЕМЕЙСТВЕ

В обеих столицах шумно отпраздновали столетие фирмы. Прошло ровно сто лет, как крепостные крестьяне - один отпущенный, другой выкупленный, - имевшие сто подаренных барином рублей, отважно начали свое дело. Второе поколение Елисеевых получило неплохое образование, а внуки уже сами выглядели аристократами, говорили на иностранных языках. Старший из них, Сергей Григорьевич, владел многими языками - французским, немецким, китайским, корейским и японским (он учился в Токио, прожил там два года). Второй - бойкий, смышленый молодой человек, Николай, стал преуспевающим биржевым журналистом. Всего у Григория Григорьевича Елисеева было пятеро сыновей, и он гордился ими.
И вдруг в семье разразился скандал. О нем заговорили все, кто знал и не знал Елисеевых. Стряслось великое несчастье. Жена Григория Григорьевича, пятидесятилетняя Мария Андреевна, из рода известных купцов Дурдиных, внезапно покончила жизнь самоубийством - повесилась на собственной косе...
Это случилось 1 октября 1914 года. И все сразу узнали причину: миллионер Елисеев давно тайно любил Веру Федоровну Васильеву, замужнюю молодую даму (она была моложе Григория Григорьевича почти на двадцать лет). Кто-то донес сыновьям, слух дошел до их матери, и она не перенесла позора.
Но это был лишь первый акт семейной трагедии. Когда сыновья Елисеева-старшего узнали, что отец отправился в далекий Бахмут (возле Екатеринослава) вовсе не по делам тамошнего имения, а встретиться с возлюбленной, из-за которой мать ушла из жизни, все тотчас покинули отчий дом. Выяснилось чудовищное для сыновей обстоятельство: 26 октября, всего через три недели после смерти жены, Григорий Григорьевич, только что отметивший свое пятидесятилетие, обвенчался в Бахмуте с виновницей семейной трагедии. На этом фоне высочайшее повеление внести в первую, самую почетную, часть Дворянской родословной книги новую жену - Веру Федоровну они восприняли как оскорбление покойной матери. Недавно еще дружная большая семья распалась. В доме отца осталась жить только младшая - дочь Машенька, которой шел пятнадцатый год. Братья поклялись отнять у отца Машу.
Григорий Григорьевич, зная твердый характер сыновей - у него самого был такой же, - нанял телохранителей. Они сопровождали девочку в гимназию, на прогулках с бонной, сидели в подъезде, прохаживались круглые сутки возле опустевшего роскошного дома на Биржевой линии, где жили теперь лишь хозяин с дочерью и новой женой (рядом с домом № 14, который занимал Елисеев-старший, стояли принадлежавшие ему же дома № 12, 16, 18...).
Замкнувшаяся в себе после смерти матери Машенька вдруг резко переменилась - стала разговаривать с отцом, хотя в глаза все так же не глядела: она тайно через подругу по гимназии получила от брата Сергея записку, посоветовавшего ей стать добрее, ласковее и тем усыпить бдительность отца.
В это время братья составили хитрый план похищения и выполнили его успешно. На повороте улицы, когда Машенька с надоевшими ей телохранителями возвращалась в экипаже из гимназии домой, произошло столкновение: какой-то лихач, словно слепой, наехал прямо на карету. Охранники только на минуту выскочили из экипажа, чтобы разобраться с наглецом, как тут же из подъезда дома выскочили нанятые молодцы, подхватили девочку и заперли за собой дверь. Войти в дом никто не имел права - частная собственность. Явилась полиция, а вскоре прибыл и сам Григорий Григорьевич, но и ему, теперь потомственному дворянину, главе всех санкт-петербургских купцов, бессменному гласному городской Думы, человеку со связями в высшем свете, богатому и могущественному, не удалось вернуть свою дочь. Выглянув из окна, в присутствии адвоката, которым благоразумно запаслись братья, она крикнула: "Я сама убежала. Из-за мамы..."
До самой революции - три года! - длилось судебное разбирательство, которое кончилось в Сенате. Газеты регулярно писали о ходе жалобы Елисеева, у которого украли дочь. Владелец "Елисеевских магазинов" сломался: грустил, по сведениям, получаемым тайно от слуг, оставшихся верными покойной хозяйке и ее сыновьям, стал пить горькую, перестал заниматься делами, передав все заботы о "Товариществе" управляющим, на людях показывался редко. Но потом все же преодолел себя, пробудился, стал опять энергичным, пожалуй, больше прежнего.
И тут разразилась революция. В 1918 году у него отобрали все имущество и, конечно, любимые магазины в Москве, Петрограде, Киеве, шоколадную фабрику "Новая Бавария"... Григорий Григорьевич уехал во Францию. Чем он там занимался, точно неизвестно, но прожил еще долго. Он умер в 1949 году в почтенном возрасте - 84-х лет.
Эпилог
В 1967 году пожилая, но энергичная, подвижная дама рассказала автору этих строк обо всех подробностях давнего происшествия, наделавшего столько шума в Петрограде в начале ХХ века, - о похищении девочки ее братьями по дороге из гимназии. Эта почтенная дама и была той самой Машенькой Елисеевой, которая после бегства из родного дома никогда больше богатой не была. "И к счастью, - добавила Мария Григорьевна Тимофеева. - Потому что не испытала унижений экспроприации, преследований, что выпали на долю остальных Елисеевых, моих родственников".
Это она со всеми подробностями рассказала мне историю с зимней земляникой, сделавшей счастливыми всех потомков Касаткиных-Елисеевых на сто с лишним лет. Меньше всего и неохотно она говорила о себе, да и о других родных. Только коротко сказала, что еще много Елисеевых разбросано по белу свету. Кто-то живет в Ленинграде, многие - за границей: в Швейцарии, во Франции, в США и даже в Сирии - в Дамаске. И только спустя некоторое время, когда я вошел к ней в доверие, она призналась, что ее родной брат, Сергей Григорьевич (инициатор и организатор того давнего похищения), в 1920 году бежал в лодке сначала в Финляндию, потом перебрался в Швецию и наконец - во Францию, где преподавал в Сорбонне японский язык, какое-то время жил в США, был крупным ученым.
Осторожность гостьи была оправданной: не навлечь бы беды на себя и на свою родню, живущую в СССР, признанием, что у нее есть родственники за границей, - советская власть даже к пятидесятилетию революции никому из "бывших" не могла простить прошлого, накопленного даже праведным путем богатства.

Анатолий РУБИНОВ.


©
«Наука и Жизнь»

@темы: Архитектура Москвы, Архитектура Петербурга, История

---

Поэзия: Александр Блок

[S.R.]

* * *

Белой ночью месяц красный

Белой ночью месяц красный

Выплывает в синеве.

Бродит призрачно-прекрасный,

Отражается в Неве.



Мне провидится и снится

Исполненье тайных дум.

В вас ли доброе таится,

Красный месяц. Тихий шум?..



22 мая 1901

Петр

Посвящается Евг. Иванову



Он спит, пока закат румян.

И сонно розовеют латы.

И с тихим свистом сквозь туман

Глядится Змей, копытом сжатый.



Сойдут глухие вечера,

Змей расклубится над домами.

В руке протянутой Петра

Запляшет факельное пламя.



Зажгутся нити фонарей,

Блеснут витрины и троттуары.

В мерцаньи тусклых площадей

Потянутся рядами пары.



Плащами всех укроет мгла,

Потонет взгляд в манящем взгляде,

Пускай невинность из угла

Протяжно молит о пощаде!



Там, на скале, веселый царь

Взмахнул зловонное кадило,

И ризой городская гарь

Фонарь манящий облачила!



Бегите все на зов! на лов!

На перекрестки улиц лунных!

Весь город полон голосов

Мужских - крикливых, женских - струнных!



Он будет город свой беречь,

И, заалев перед денницей,

В руке простертой вспыхнет меч

Над затихающей столицей.



22 февраля 1904



* * *

В те ночи светлые, пустые

В те ночи светлые, пустые,

Когда в Неву глядят мосты,

Они встречались как чужие,

Забыв, что есть простое ты.



И каждый был красив и молод,

Но, окрыляясь пустотой,

Она таила странный холод

Под одичалой красотой.



И, сердцем вечно строгим меря,

Он не умел, не мог любить.

Она любила только зверя

В нем разбудить - и укротить.



И чуждый - чуждой жал он руки,

И север сам, спеша помочь

Красивой нежности и скуке,

В день превращал живую ночь.



Так в светлоте ночной пустыни,

В объятья ночи не спеша,

Гляделась в купол бледно-синий

Их обреченная душа.



10 октября 1907



* * *

Отрывок из поэмы "Возмездие"

Но перед майскими ночами

Весь город погружался в сон,

И расширялся небосклон;

Огромный месяц за плечами

Таинственно румянил лик

Перед зарей необозримой...

О, город мой неуловимый,

Зачем из бездны ты возник?..

Ты помнишь: выйдя ночью белой

Туда, где в море сфинкс глядит,

И на обтесанный гранит

Склонясь главой отяжелелой,

Ты слышать мог: вдали, вдали,

Как будто с моря, звук тревожный,

Для божьей твари невозможный

И необычный для земли...

Провидел ты всю даль, как ангел

На шпиле крепостном; и вот -

(Сон или явь): чудесный флот,

Широко развернувший флаги,

Внезапно заградил Неву...

И сам Державный Основатель

Стоял на головном фрегате...

Так снилось многим наяву...

Какие ж сны тебе, Россия,

Какие бури суждены?..

Но в эти времена глухие

Не всем, конечно, снились сны...

Да и народу не бывало

На площади в сей дивный миг

(Один любовник запоздалый

Спешил, поднявши воротник...).

Но в алых струйках за кормами

Уже грядущий день сиял,

И дремлющими вымпелами

Уж ветер утренний играл,

Раскинулась необозримо

Уже кровавая заря,

Грозя Артуром и Цусимой,

Грозя Девятым января...



* * *

Поздней осенью из гавани

Поздней осенью из гавани,

От заметенной снегом земли

В предназначенное плаванье

Идут тяжелые корабли.



В черном небе означается

Над водой подъемный кран,

И один фонарь качается

На оснеженном берегу.



И матрос, на борт не принятый,

Идет, натаясь, сквозь буран.

Все потеряно, все выпито!

Довольно - больше не могу!



А берег опустелой гавани

Уж первый легкий снег зханес...

В самом чистом, в самом нежном саване

Сладко ль спать тебе, матрос?



14 ноября 1909



* * *

Петроградское небо мутилось дождем

Петроградское небо мутилось дождем,

На войну уходил эшелон.

Без конца — взвод за взводом и штык за штыком

Наполнял за вагоном вагон.



В этом поезде тысячью жизней цвели

Боль разлуки, тревоги любви,

Сила, юность, надежда... В закатной дали

Были дымные тучи в крови.



И, садясь, запевали Варяга одни,

А другие — не в лад — Ермака,

И кричали ура, и шутили они,

И тихонько крестилась рука.



Вдруг под ветром взлетел опадающий лист,

Раскачнувшись, фонарь замигал,

И под черною тучей веселый горнист

Заиграл к отправленью сигнал.



И военною славой заплакал рожок,

Наполняя тревогой сердца.

Громыханье колес и охрипший свисток

Заглушило ура без конца.



Уж последние скрылись во мгле буфера,

И сошла тишина до утра,

А с дождливых полей все неслось к нам ура,

В грозном клике звучало: пора!



Нет, нам не было грустно, нам не было жаль,

Несмотря на дождливую даль.

Это — ясная, твердая, верная сталь,

И нужна ли ей наша печаль?



Эта жалость — ее заглушает пожар,

Гром орудий и топот коней.

Грусть — ее застилает отравленный пар

С галицийских кровавых полей...

Пушкинскому Дому

Имя Пушкинского Дома

В Академии Наук!

Звук понятный и знакомый,

Не пустой для сердца звук!



Это — звоны ледоходе

На торжественной реке,

Перекличка парохода

С пароходом вдалеке.



Это — древний Сфинкс, глядящий

Вслед медлительной волне,

Всадник бронзовый, летящий

На недвижном скакуне.



Наши страстные печали

Над таинственной Невой,

Как мы черный день встречали

Белой ночью огневой.



Что за пламенные дали

Открывала нам река!

Но не эти дни мы звали,

А грядущие века.



Пропуская дней гнетущих

Кратковременный обман,

Прозревали дней грядущих

Сине-розовый туман.



Пушкин! Тайную свободу

Пели мы вослед тебе!

Дай нам руку в непогоду,

Помоги в немой борьбе!



Не твоих ли звуков сладость

Вдохновляла в те года?

Не твоя ли, Пушкин, радость

Окрыляла нас тогда?



Вот зачем такой знакомый

И родной для сердца звук —

Имя Пушкинского Дома

В Академии Наук.



Вот зачем, в часы заката

Уходя в ночную тьму,

С белой площади Сената

Тихо кланяюсь ему.

Снежная Дева

Она пришла из дикой дали -

Ночная дочь иных времен.

Ее родные не встречали,

Не просиял ей небосклон.



Но сфинкса с выщербленным ликом

Над исполинскою Невой

Она встречала с легким вскриком

Под бурей ночи снеговой.



Бывало, вьюга ей осыпет

Звездами плечи, грудь и стан, -

Все снится ей родной Египет

Сквозь тусклый северный туман.



И город мой железно-серый,

Где ветер, дождь, и зыбь, и мгла,

С какой-то непонятной верой

Она, как царство, приняла.



ей стали нравиться громады,

Уснувшие в ночной глуши,

И в окнах тихие лампады,

Слились с мечтой ее души.



Она узнала зыбь и дымы,

Огни, и мраки, и дома -

Весь город мой непостижимый -

Непостижимая сама.



Она дарит мне перстень вьюги

За то, что плащ мой полон звезд,

За то, что я в стальной кольчуге,

А на кольчуге - строгий крест.



Она глядит мне прямо в очи,

Хваля неробкого врага.

С полей ее холодной ночи

В мой дух врываются снега.



Но сердце Снежной Девы немо

И никогда не примет меч,

Чтобы ремень стального шлема

Рукою страстною рассечь.



И я, как вождь враждебной рати,

Всегда закованный в броню,

Мечту торжественных объятий

В священном трепете храню.



17 октября 1907

Статуя

Лошадь влекли под уздцы на чугунный

Мост. Под копытом чернела вода.

Лошадь храпела, и воздух безлунный

Храп сохранял на мосту навсегда.



Песни воды и хрипящие звуки

Тут же вблизи расплывались в хаос.

Их раздирали незримые руки.

В черной воде отраженье неслось.



Мерный чугун отвечал однотонно.

Разность отпала. И вечность спала.

Черная ночь неподвижно, бездонно —

Лопнувший в бездну ремень увлекла.



Всё пребывало. Движенья, страданья -

Не было. Лошадь храпела навек.

И на узде в напряженьи молчанья

Вечно застывший висел человек.



* * *

В те ночи светлые, пустые

В те ночи светлые, пустые,

Когда в Неву глядят мосты,

Они встречались как чужие,

Забыв, что есть простое ты.



И каждый был красив и молод,

Но, окрыляясь пустотой,

Она таила странный холод

Под одичалой красотой.



И, сердцем вечно строгим меря,

Он не умел, не мог любить.

Она любила только зверя

В нем разбудить - и укротить.



И чуждый - чуждой жал он руки,

И север сам, спеша помочь

Красивой нежности и скуке,

В день превращал живую ночь.



Так в светлоте ночной пустыни,

В объятья ночи не спеша,

Гляделась в купол бледно-синий

Их обреченная душа.



10 октября 1907

@темы: Поэзия С.-Петербурга

---

Московский Кремль

[S.R.]

Статья из книги Сурминой И.О. "Самые знаменитые крепости России"



История Москвы насчитывает много веков. Как свидетельствуют данные археологических раскопок, на территории нынешней российской столицы люди обитали еще около пяти тысяч лет назад, а в VI-IX веках здесь уже находились славянские поселения.



Относительно возникновения самого города Москвы старинные памятники сохранили различные предания, подчас совершенно баснословные, а иногда содержащие крупицы достоверных сведений, скрытых за налетом вымышленных подробностей.



Одна из легенд возводит основание Москвы ко временам Мосоха - сына библейского Иафета (родоначальника европейских народов), внука Ноя.



Другое предание содержит сведения о том, что некогда Москва являлась одним из сел богатого боярина Стефана Ивановича Кучки и именовалась "Кучково". Когда через владения Кучки проезжал суздальский князь Юрий Долгорукий, надменный боярин не оказал ему должного почтения и даже оскорбил его. Разгневанный князь приказал своим слугам убить боярина, а малолетних детей последнего отослать во Владимир. На месте полюбившегося ему села Кучково Долгорукий построил небольшую деревянную крепость и дал новому городу название по имени реки Москвы.



Наконец, третья легендарная версия утверждает, что Москва основана там, где был вероломно убит один из потомков Юрия Долгорукого, преданный своей женой и некоторыми подданными. Брат убитого отомстил злодеям, а в память о погибшем князе построил на месте его гибели городок Москву.



Некоторые авторы считают сведения всех трех преданий не заслуживающими доверия. Другие отмечают, что имена боярина Кучки и его детей действительно встречаются в летописях, а рассказ о заговоре против князя в некоторых деталях напоминает историю убийства Андрея Юрьевича Боголюбского, которое, однако, совершилось значительно позже основания Москвы и к тому же в другом месте.



Как бы то ни было, помимо поздних баснословных рассказов летописи сохранили более ранние и достоверные данные, позволяющие отнести время создания города Москвы к середине XII века и связать это событие с именем князя Юрия Долгорукого.



Впервые упоминается Москва по случаю событий 4-5 апреля 1147 года. Суздальский князь Юрий Владимирович Долгорукий принимал тогда в Москве своего союзника, Новгород-Северского князя Святослава Ольговича, его сына Олега и рязанского княжича Владимира. Он одарил этих князей и их дружинников богатыми дарами и дал "обед силен". В Ипатьевской летописи имеется по этому поводу следующее сообщение:



"...И прислав Гюрги рече: приди ко мне, брате, в Москов. Святослав же еха к нему с детятем своим Олегом в мале дружине. Поима со собою Володимира Святославича. Олег же еха наперед к Гюргеви. И дае пардус (гепард). И приеха по нем отець его Святослав, и тако любезно целовастася в день пяток на Похвалу Святей Богородици, а тако быша весели. На утрии же день повеле Гюрги устроили обед силен и створи честь велику им и да Святославу дары многы с любовью, и сынови его, Олгови, и Володимиру Святославичю, и муже Святославле учреди, и тако отпусти и".



А в 1156 году по повелению Юрия Долгорукого на Боровицком холме над Москвой-рекой была заложена небольшая деревянная крепость. По этому поводу одна из летописей сообщает:



"Князь великий Юрий Володимерич, заложи град Москву, на устниже Неглинны, выше реки Аузы".

Читать дальше >>>

Согласно данным археологических раскопок, древнейшая московская крепость (предшествовавшая созданной в 1156 году) занимала очень небольшое пространство и представляла собой частокол из высоких толстых бревен, находившийся на земляной насыпи, перед которой был расположен ров глубиной в 5- 6 метров. Вход в крепость открывали ворота, к которым вела по валу дорога, начинавшаяся от перекинутого через ров деревянного мостика. За стенами этого укрепления стояли хоромы боярина или княжеского наместника, а также возведенная в конце XI столетия деревянная церковь. Крепость могла служить и местом убежища жителей окрестных селений в случае военной опасности. А в 1156 году территория, огражденная оборонительными сооружениями, увеличилась в несколько раз. Тогда был возведен новый вал, служивший для защиты Москвы на протяжении полутора веков. Вблизи Москвы-реки вал удерживали от осыпания три ряда бревен, скрепленных деревянными крюками. На этом восьмиметровом валу были возведены деревянные рубленые крепостные стены с несколькими башнями, защищавшими въезд в город.



Уже во второй половине XII - начале XIII века Москва, расположенная на пересечении военных и торговых путей, имела немаловажное значение. За этот ценный стратегический пункт нередко шла борьба во время междоусобных княжеских войн. Так, в период спора за власть во Владимирском княжестве между Всеволодом Юрьевичем и его племянником Мстиславом Ростиславичем рязанский князь Глеб Ростиславич, державший сторону последнего, в 1177 году выступил против Москвы и пожег весь город. Однако гораздо большую опасность представляли внешние враги, нашествие которых зимой 1237-1238 года смело с лица земли многие русские города и села. Москва, оказавшаяся на пути монгольских полчищ, также была подвергнута невиданному разгрому. "Взяша татарове Москву, и воеводу убиша Филипа Нянка, а князя Володимера яша руками сына Юрьева и люди избиша от старьца до сущего младенца, а град и церкви святыя огневи предаша, а монастыри вси и села пожгоша, и, много именья вземши, отидоша", - сообщает летописец.



Однако, несмотря на страшное опустошение в период Батыева нашествия, Москва вскоре была восстановлена, а во второй половине того же XIII столетия стала центром самостоятельного княжества. Первым московским князем являлся сын Александра Невского Даниил - основатель московской княжеской династии.



В годы княжения Даниила Александровича, в то время как несколько крупнейших русских городов неоднократно подвергались разгрому со стороны татарских карательных ратей, Москва была захвачена ордынцами лишь однажды, да и то, согласно данным источников, "лестью". По-видимому, татары были впущены в город после данного ими обещания не причинять никому вреда. Но слово свое неприятели не сдержали, и Москва вновь подверглась разгрому.



Тем не менее и после этого удара город был быстро восстановлен. А в начале XIV века Москва приобрела столь существенный политический вес, что ее князья начали претендовать на старейшинство среди правителей северо-восточных русских княжеств. Великокняжеский титул удалось получить сыновьям Даниила Александровича - Юрию, а затем - Ивану Калите. В годы княжения последнего в Москве возводится белокаменный Успенский собор (на месте построенного при Данииле Александровиче и уже обветшавшего первого в городе каменного храма). При великом князе Иване Даниловиче происходило и создание новых оборонительных укреплений Москвы.



Новый Московский Кремль занял значительно большую, чем прежде, территорию (причем особенно он был расширен в сторону северо-востока). Вновь сооружались рвы и земляные насыпи. Новые деревянные стены и башни были срублены из дуба и, как полагают, могли быть обмазаны глиной (чтобы предотвратить возможность их поджога неприятелем). Создание этого, последнего деревянного кремля Москвы, относится к 1339 году.



Благодаря росту могущества и богатства московских князей (собиравших, со времен Калиты, дань для ордынских ханов со всей Северо-Восточной Руси и с Великого Новгорода), уже через несколько десятилетий после постройки нового дубового кремля возник вопрос о создании каменной крепости. Постройка ее производилась во времена Дмитрия Донского, в конце 60-х годов XIV века.



Летопись сообщает, что в 1366 году московский князь Дмитрий Иванович, "погадав с братом своим князем Володимером Андреевичем и со всеми бояры старейшими и сдумаша ставити город камен Москву, да еже умышлиша, то и сотвориша. Тое же зимы повезоша камение к городу". Добыча и перевозка большого количества строительного материала (белого камня, известняка), сооружение большой и мощной по тем временам крепости при уровне тогдашней техники было делом весьма трудоемким. Тем не менее строительство было завершено в предельно короткий срок: зимой 1366-1367 года по замерзшим рекам в Москву доставляли камень, весной уже началась закладка фундаментов. Всего на сооружение белокаменного московского кремля потребовалось не более двух лет. Новый, белокаменный Московский Кремль был сооружен примерно в границах современного, не сохранившегося до наших дней. Стены и башни этой крепости, очевидно, были достаточно высокими, поскольку в те времена, до распространения огнестрельного оружия, именно высота оборонительных сооружений могла создать наибольшие препятствия на пути врага.



Под 1367 годом тверской летописец отмечал: "Того же лета князь велики Дмитрий Иванович заложи град Москву камен, и начаша делати безпрестани. И всех князей русских привожаше под свою волю, а которыа не повиновахуся воле его, а на тех нача посегати..."



Создание каменного кремля сразу же предоставило Москве значительный перевес сил по сравнению с другими русскими городами. Крепость казалась неприступной, и московский князь мог теперь проводить более смелую и решительную политику, не опасаясь, что Москва может быть захвачена в случае внезапного нападения многочисленных вражеских войск.



Попытки московского правительства вмешаться в междоусобные раздоры тверских князей привела к длительному конфликту с Тверью, осложненному вмешательством Литвы. Тверской князь Михаил Александрович, не имея достаточных для противостояния Москве сил, бежал в Литву и просил у своего зятя, великого князя литовского Ольгерда Гедиминовича, помощи и обороны. Оказывая поддержку своему союзнику, Ольгерд совершил три похода на Москву, первый из которых относится к 1368 году. Летописец сообщает об этих событиях: "Тогда же тое осени князь Литовскыи Олгерд Гедимоновичъ, събравъ ноя многы и подвижася в силе тяжце, и поиде к Москве ратью на князя великаго Дмитрия Ивановича, а с ним брат его Кестутии, сын Кестутьев Витовт, тогда бо еще младу сущу ему, и сынове Олгердови, и вси князи Литовстии, и князь великий Михаило Тферьскыи, и смоленьская сила. И ведяще я таю. Обычаи бо бе Ольгерду: егда куда поидяше на воину, когда убо никому ке не ведущу, но ни воином его, еже камо хощеть ити ратью, ни иже иным опришным или внешним или иноземцем или гостем, яко не даст уведати на кого идеть, да не услашана будеть дума его в ушью иноземцем, да не изыдеть весть си в ту землю, в нюже рать ведяше. И таковою хитростью искрадыванше Олгерд многи земли поймал и многа места и грады, и страны попленил; не толма силою, елико уменьем воеваше. Тоже прилучися и тогда в то время, князю великому того не ведущу, и про то ему вести не было, оже Олгерд идеть на нь силою многою; яко подвел рать втаю, дондеже приближися близ прерубежья Литовского. Егде же прииде ему весть, тогда слышав князь великий Олгерд идуща и приближающася, повеле въскоре розсылати грамоты по всем городам и по всему княжению великому, нача съвокупляти воя, но ничтоже успеша, не поспела бо тогда никоторая рать из дальних мест прийти, но елико воин обретоша в граде; сих собрав князь великий". Воинов у московского князя было немного. И потому при приближении литовцев Дмитрий Иванович приказал пожечь посад около Кремля, чтобы затруднить врагам подход к крепости. Сам князь Дмитрий Иванович, его двоюродный брат Владимир Андреевич и митрополит Алексий затворились в Кремле. Ольгерд, подступив к Москве, стоял около города три дня и три ночи, пожег в окрестностях столицы немало храмов и монастырей, но Кремль взять так и не смог. Пришлось, не достигнув цели, повернуть назад. Досаду за неудачу литовский князь вымещал на жителях мирных селений, разоряя владения своего противника. Как свидетельствует летопись, на обратном пути Ольгерд "волости повоева, села и дворы огнем пожже, много христиан посече, а иных в полон поведе, а имение их пограбиша".



В конце 1370 года последовал второй поход литовцев на Московское княжество. Ольгерд, его брат Кейстут и смоленский князь Святослав со своими войсками вновь подошли к Москве и разорили ее окрестности. В столице оставался тогда сам князь Дмитрий. Брат последнего, Владимир Серпуховский, находился за пределами города. С ним было много воинов, и этот князь мог ударить на неприятелей с тыла. В то же время на выручку Москве вел войска и пронский князь Владимир Дмитриевич. На этот раз литовцы не решились подступать к Московскому Кремлю. Чувствуя, что теперь русские князья имеют достаточно сил, чтобы дать врагам отпор, Ольгерд запросил мира. А после заключения перемирия отступал в свои владения с большой осторожностью, опасаясь внезапного нападения москвичей.



В последний раз, в 1372 году, Ольгерду даже не удалось приблизиться к Москве: путь литовцам преградили русские полки, и после столкновения передовых отрядов было заключено перемирие.



Таким образом, в 1368-1372 годах неприятели не смогли взять Москву и достигнуть решительных успехов, и в конце концов Ольгерду пришлось примириться с Дмитрием Московским. Белокаменный Московский Кремль выдержал испытания во время литовских походов, и это обстоятельство способствовало росту авторитета Москвы в глазах современников. Не случайно девятнадцать русских князей оказали поддержку Дмитрию Московскому во время его похода на Тверь в 1375 году, а затем полки нескольких русских княжеств совместно с москвичами выступили против полчищ Мамая.



В 1380 году от белокаменных стен Кремля через ворота Никольской, Фроловской и Константино-Еленинской башен уходили на битву с ордынцами московские воины во главе с князем Дмитрием, получившим вскоре прозвание Донского. В белокаменный Кремль возвращались москвичи после славной победы на Куликовом поле.



Но два года спустя ордынскому хану Тохтамышу все же удалось захватить Москву. Правда, каменный Кремль взять с бою он не смог и проник в город только путем вероломного обмана.



Случилось так, что при вести о нашествии хана Тохтамыша Дмитрий Донской, посоветовавшись с другими князьями, боярами и воеводами, принял решение покинуть столицу и отправиться на север собирать войска, поскольку сил для отпора врагу было недостаточно. Собрав войска, князья Дмитрий Иванович и Владимир Андреевич должны были угрожать с тыла осаждавшему столицу неприятелю. Каменный Кремль казался неприступным, и то, что татарам удастся взять Москву, представлялось маловероятным. Руководил обороной Москвы князь литовского происхождения - Остей, внук Ольгерда. Ему удалось ободрить людей и усмирить начавшийся было в городе мятеж.



23 августа к Московскому Кремлю подошли передовые татарские отряды, на другое утро - главные силы Тохтамыша. Далее, как сообщает "Повесть о нашествии Тохтамыша", события разворачивались таким образом.



"Горожане же, со стен городских увидев силы великие, немало устрашились. И так татары подошли к городским стенам. Горожане же пустили в них по стреле, и они тоже стали стрелять, и летели стрелы их в город, словно дождь из бесчисленных туч, не давая взглянуть. И многие из стоявших на стане и на заборолах, уязвленные стрелами, падали, ведь одолевали татарские стрелы горожан, ибо были у них стрелки очень искусные. Одни из них стоя стреляли, а другие были обучены стрелять на бегу, иные с коня на полном скаку, и вправо, и влево, а также вперед и назад метко и без промаха стреляли. А некоторые из них, изготовив лестницы и приставляя их, влезали на стены. Горожане же воду в котлах кипятили, и лили кипяток на них, и тем сдерживали их. Отходили они и снова приступали. И так в течение трех дней бились между собой до изнеможения. Когда татары приступали к граду, вплотную подходя к стенам городским, тогда горожане, охраняющие город, сопротивлялись им, обороняясь: одни стреляли стрелами с заборол, другие камнями метали в них, иные же били по ним из тюфяков, а другие стреляли, натянув самострелы, и били из пороков. Были и такие, которые и из самих пушек стреляли. Среди горожан был некий москвич, суконник, по имени Адам, с ворот Фроловских приметивший и облюбовавший одного татарина, знатного и известного, который был сыном некоего князя ордынского; натянул он самострел и пустил неожиданную стрелу, которой и пронзил его сердце жестокое, и скорую смерть ему принес. Это было большим горем для всех татар, так что даже сам царь тужил о случившемся. Так все было, и простоял царь под городом три дня, а на четвертый день обманул князя Остея лживыми речами и лживыми словами о мире, и выманил его из города, и убил его перед городскими воротами, а ратям своим приказал окружить город со всех сторон".



Как сообщает указанный источник, находившиеся в войске Тохтамыша ордынские вельможи, а также сыновья нижегородского князя Димитрия Константиновича, Василий и Семен, клятвенно заверяли москвичей, что хан пришел воевать только с князем московским Дмитрием, а на простых москвичей он обиды не держит и не станет причинять им зла, если только они откроют ему городские ворота и выйдут с дарами. Защитники Кремля поверили этим словам. Но когда крепостные ворота были отрыты и москвичи во главе с князем Остеем стали выходить из кремля, татары принялись сечь их всех подряд - убили самого Остея, сопровождавших его священников и простых горожан. Затем некоторые ордынцы вошли в Кремль через ворота, продолжая умерщвлять всех встречавшихся на их пути. Другие же по лестницам беспрепятственно взобрались на оставшиеся без защитников стены. Вопреки своим обещаниям, ордынцы подвергли Москву страшному разгрому, перебили множество жителей столицы. По словам старинной повести, они до тех пор секли людей, "пока руки и плечи их не ослабли и не обессилили они, сабли их уже не рубили - лезвия притупились". Подобному разгрому были подвергнуты и некоторые другие города. Затем татары повернули назад и покинули пределы Северо-Восточной Руси. Согласно летописному сообщению, причиной поспешного ухода Тохтамыша явилось известие о сборе войск Дмитрием Донским и его двоюродным братом Владимиром Храбрым: хан "чяя на себе наезда; того ради не много дни стояше у Москвы, но взем Москву, скоро отъиде".



Торжество Тохтамыша, одолевшего своих противников в Орде и восстановившего зависимость русских княжеств от власти татарского хана, продолжалось недолго. В 1395 году он потерпел поражение в борьбе с могущественным среднеазиатским завоевателем Тимуром. Побежденному Тохтамышу пришлось бежать и искать защиты в Литве. Однако и над Москвой нависла серьезная опасность: грозный эмир Тимур, разгромив Золотую Орду, двинулся к границам Руси. Княживший тогда в Москве Василий I (сын Дмитрия Донского) со своими полками вышел навстречу неприятелю и встал у рубежей своего княжества. В Москве вновь готовились к осаде. Однако на этот раз беда миновала Московское княжество, поскольку Тимура отвлекли другие проблемы.



Вследствие ослабления ханской власти после событий 1395 года, русские князья перестали выплачивать дань Орде. Но в 1408 году произошел поход на Русь эмира Едигея, временно объединившего под своей властью значительную часть Орды. На этот раз князь Василий Дмитриевич не смог отразить нападения врага: на Русь поступали известия, будто Едигей собирает войско для похода на Литву, и наступление ордынцев на Москву оказалось для великого князя полной неожиданностью. Василий Дмитриевич со всей семьей отправился на север в Кострому, где можно было собрать войска. А оборона столицы была доверена Владимиру Андреевичу Храброму и младшим братьям великого князя.



Крепкие стены Московского Кремля, защищаемые теперь и при помощи огнестрельных орудий, а также зимние холода подавали надежду на то, что наступление неприятеля отбить удастся. Опять, как и накануне прежних вражеских нашествий, запылали московские посады, а обитатели их стекались под защиту крепостных стен.



30 ноября вблизи Москвы появились татары. А 1 декабря сам Едигей с главными силами прибыл в Коломенское. Он направил часть войск для разорения других русских городов и для погони за князем Василием. Остальные татары около трех недель осаждали Москву. Но направить свои войска на штурм Московского Кремля Едигей так и не решился, даже тогда, когда в его стан возвратились рассеявшиеся было по русской земле отряды. Получив известия о новых смутах в самой Орде, Едигей поспешил обратно, взяв, однако, с Москвы большой откуп. Таким образом, во время нашествия Едигея в 1408 году Москва все же выстояла и не была захвачена врагом.



Новое наступление татар москвичам пришлось отражать в 1451 году. Тогда, в отсутствие великого князя Василия II, к Москве подошел с большим войском царевич Мазовша. Татары зажгли посады, ветер нес прямо в сторону Кремля столбы дыма и пламенеющие искры. Русские воины смогли перейти к активным действиям лишь после того, как пламя стихло. Тогда москвичи выступили из Кремля и бились с врагом у крепостных стен, причем татары были отброшены от крепости. Ночью защитники Москвы ожидали нового штурма, приводили в готовность огнестрельные орудия. Однако утром выяснилось, что татары после понесенного ими поражения в ту же ночь бежали из Москвы, бросив множество повозок, оружия и других предметов, затруднявших быстрое отступление.



Шли годы. В конце XV века, во времена Ивана III, приблизился к завершению процесс объединения русских земель, было свергнуто ненавистное ордынское иго. На месте разрозненных, зависимых от Орды княжеств возникло единое Русское государство. Для Москвы, превратившейся из центра удельного княжества в столицу могущественной державы, открывалась новая эпоха, со своими перспективами и проблемами.



Как известно, в 1453 году в результате захвата турками Константинополя прекратила свое существование Византийская империя. После свержения ордынского ига Русь оказалась единственной независимой и могущественной православной страной. Великий князь Иван Васильевич, после кончины первой супруги вступивший в брак с племянницей последнего византийского императора Софьей (Зоей) Палеолог, считал себя преемником византийских императоров. В конце XV века на великокняжеской печати появляется византийский герб - двуглавый орел, при московском дворе вводится новый пышный церемониал. Все более широкое распространение получает греческое название Руси - Россия.



Под влиянием титула русских митрополитов великий князь московский Иван Васильевич с 1485 года начинает именоваться "государем всея Руси". Причем, как преемник власти древних киевских князей и представитель династии святого Владимира, московский государь выступил с претензией на главенство над всеми территориями, входившими в состав державы его предков.



В связи с возросшим статусом Москвы должен был измениться и внешний вид этого города. В конце XV - начале XVI столетия в Кремле развернулись большие строительные работы, в результате которых в основном определился блик центральной части русской столицы, сохранившийся до наших дней. Москва тогда была украшена великолепными храмами и великокняжескими палатами. В 1479-1505 годах на территории Кремля возводятся знаменитые каменные храмы - Успенский (ставший кафедральным храмом столицы), Благовещенский, Архангельский (являвшийся усыпальницей князей и царей из рода Калиты), а также церковь Ризоположения и дворец Ивана III с известной Грановитой палатой.



Не миновали перестройки и оборонительные сооружения Москвы, уже не соответствовавшие новому уровню инженерной техники и к тому же заметно обветшавшие за период своего существования, пострадавшие во времена нападений внешних врагов.



Над созданием архитектурных памятников Кремля в конце XV -- начале XVI века трудились зодчие главным образом итальянского происхождения. Дело в том, что в результате Батыева нашествия, когда много русских ремесленников было убито или угнано в неволю, некоторые ремесла оказались забыты, на длительный срок прекратилось крупное каменное строительство. Когда в конце XV века встала задача создания в Московском Кремле крупных кирпичных храмов взамен обветшавших белокаменных, выяснилось, что на Руси нет мастеров, способных успешно выполнять такую работу. В 1474 году рухнул строившийся русскими каменщиками кремлевский Успенский собор. Для выяснения причин этого несчастья в Москву были вызваны псковские мастера, имевшие опыт сооружения кирпичных храмов, правда, меньших по размерам. Псковичи установили, что беда произошла вследствие плохого качества известкового раствора, которым скреплялась кладка. Однако строить новый Успенский храм отказались и они.



Поэтому для постройки важнейших московских зданий стали приглашать архитекторов из Италии, имевших опыт строительства храмов и фортификационных сооружений. Вторая жена Ивана III, Софья Палеолог, воспитывалась в Риме. Когда она прибыла в Москву, в ее свите присутствовали итальянцы, причем некоторые из них остались при дворе великого князя московского и впоследствии выполняли важные поручения. В свете этих обстоятельств очевидно, что было не так уж сложно наладить контакты с далекой Италией и подобрать для работы в русской столице талантливых зодчих, подчас уже успевших создать замечательные памятники архитектуры у себя на родине.



Русские, а иногда и иностранные источники сохранили имена итальянских зодчих, прибывших с 1475 по 1522 год в Россию и создававших в Москве и других городах храмы, дворцы, крепости. Это - Антон Фрязин, Аристотель Рудольфе Фиораванти, Марко Фрязин (Марко Руффо), Пьеро Антонио Солари, Петр-Франциск Фрязин, Алевиз Старый (Алоизио да Каркано), Алевиз Новый (Алоизио Ламберти да Монтаньяна), Бон Фрязин, Фрязин Иван (Джон-Баттиста делла Вольпе), Петрок Малый ("Фрязин" - так в старину на Руси именовали итальянцев).



Дальнейшие судьбы работавших в России в конце XV - начале XVI века итальянцев порой складывались драматически. Как правило, проживших долгие годы в Москве и посвященных во многие тайны иноземцев на родину старались уже не отпускать. Не избежал опалы знаменитый архитектор Аристотель Фиораванти, который, по свидетельству одной из летописей, "начал проситься у великого князя в свою землю". Впоследствии безуспешно пытался бежать из России другой итальянский зодчий, Петрок Малый.



Строительство нового Московского Кремля, производившееся под руководством итальянских мастеров, началось в 1485 году и продолжалось около десяти лет. Кирпичные башни и стены крепости создавались по проектам Пьеро Антонио Салари, Антона Фрязина, Марко Фрязина, Алевиза Старого. В разработке общего плана Кремля могли участвовать, как полагают исследователи, знаменитый зодчий Аристотель Фиораванти и сам великий князь Иван Васильевич.



В первую очередь строились укрепления по берегу Москвы-реки, то есть с южной стороны, в большей степени подвергавшейся опасности от татарских полчищ. Началась в 1485 году постройка Кремля с Тайницкой башни (получившей свое название от того, что там находился ведущий к воде тайник). Летопись сообщает по поводу этого события: "Тою же весной 29 мая была заложена на Москве-реке стрельница у Шешковых ворот, а под ней выведен тайник, а делал ее Антон Фрязин". В 1488 году тот же зодчий строит следующую, угловую Свиблову башню (впоследствии получившую наименование "Водовзводная", поскольку в ней был колодец, снабжавший водой кремлевские сады). А годом раньше под руководством другого итальянского зодчего, Марко Фрязина, была сооружена Беклемишевская (или Москворецкая) башня - последняя в ряду оборонительных сооружений южной стороны Кремля. Далее возводятся Благовещенская, 1-я и 2-я Безымянные башни. В 1490-1493 годах Пьеро Антонио Солари строит Боровицкую и Константино-Еленинскую башни, завершает сооружение заложенных Марко Фрязиным Никольской и Фроловской (Спасской) проездных башен, строит стрельницу с тайником под рекой Неглинной и часть крепостных стен, а помимо этого - Собакину (Угловую Арсенальную) и Сенатскую башни. На долю Алевиза Старого выпало сооружение части северо-западной стены Кремля (со стороны реки Неглинной), в том числе - Троицкой надвратной башни и башни Кутафьи, являвшейся предмостовой и находящейся впереди крепостных стен. Эти башни, а также остальные - Средняя Арсенальная, Комендантская, Оружейная, Набатная были завершены к 1495 году.



Кирпичные стены кремля возводились на белокаменном фундаменте, изнутри стены также были заполнены белокаменным бутом. Кремль имел подземные ходы и тайники, служившие для укрытия людей в случае опасности или для выхода к источникам воды. Специальные подземные галереи были устроены для борьбы с возможными при осаде крепости подкопами.



Новый Московский Кремль, несколько превосходивший размерами прежний, имел в плане форму неправильного треугольника и занимал пространство около 28 гектаров. Общая протяженность укреплений достигала 2,5 километра. Высота стен колебалась от 5 до 19 метров, толщина - от 3,5 до 6,5 метра. Башни были несколько выдвинуты перед линией стен, что позволяло лучше контролировать местность перед крепостными стенами и лучше обстреливать неприятеля, устремляющегося на штурм. Мощные высокие башни могли играть роль самостоятельных крепостей и некоторое время продержаться даже в случае прорыва врагов в Кремль. Всего в Кремле насчитывалось 22 башни: 21 наружная и одна внутренняя. Последняя была включена в состав укреплений, оборонявших великокняжеский дворец.



В отличие от некоторых других русских крепостей XVI века, имевших однотипные стрельницы, почти каждая из башен Московского кремля имеет своеобразный, неповторимый облик.



В наибольшей степени Московский Кремль был укреплен со стороны Красной площади, где отсутствовали естественные водные преграды. В 1516 году от реки Неглинной до реки Москвы вдоль Красной площади соорудили ров, достигавший шириной 34 метров. Этот ров был выложен белым камнем и наполнен водой.



В целом Московский Кремль, несмотря на то что башни первоначально не имели завершения в виде каменных шатров, представлял собой не только мощное, но и весьма красивое сооружение. Здесь сочетались элементы русского и итальянского зодчества, поскольку иноземные мастера, применявшие новые достижения строительной техники, должны были принимать во внимание и старинные русские традиции. А привнесенное итальянскими зодчими оформление зубцов башен в виде ласточкина хвоста стало впоследствии излюбленным украшением многих русских крепостей.



В основном Кремль, построенный в конце XV века, сохранился до наших дней, хотя и не в первоначальном виде - со временем вносились дополнения и коррективы. В конце XVII века имевшие прежде суровый облик башни получили красивое завершение в виде изящных каменных шатров. Раньше всех была увенчана шатром Спасская башня (именовавшаяся первоначально Фроловской), при этом ее верхняя часть была существенно переделана. Каменный шатер Спасской башни соорудили в начале XVII века русский зодчий Важен Огурцов и англичанин Христофор Галовей. Оформлению этой башни, ворота которой выходили на Красную площадь, придавалось особенно важное значение. Еще до перестройки Кремля в конце XV века, при одном из ремонтов белокаменных стен здесь были сделаны рельефы с изображением небесных покровителей русского воинства - святых великомучеников Георгия Победоносца и Димитрия Солунского. Впоследствии она была украшена резными белокаменными деталями, уже в XVI веке на ней были впервые "установлены часы, в дальнейшем неоднократно заменявшиеся новыми.



Не все кремлевские башни сохранились до наших дней. А некоторые были разрушены и восстанавливались вновь. Такова судьба творений одного из итальянских архитекторов, Антона Фрязина, - Тайницкой и Водовзводной башен. Первая из них была снесена в 1772 году в связи с проектом архитектора В.И. Баженова относительно перестройки Кремля. Однако дворец, который намеревался соорудить В.И. Баженов, возведен так и не был. А Тайницкую башню вскоре восстановили по сохранившимся чертежам, правда, в середине XX века была снесена ее отводная стрельница. Водовзводная башня была разрушена в грозном для России 1812 году, а по водворении мира ее восстановили.



Помимо Кремля в Москве в XVI веке были возведены еще две линии оборонительных сооружений. Создание первой из них, так называемого Китай-города, относится к 1534-1538 годам и было вызвано необходимостью защитить от вражеских нападений торговую часть столицы, Великий посад (впервые ров для обороны этой части города сооружался еще в конце XIV века). Строил каменные стены и башни Китай-города итальянец Петрок Малый. Линия оборонительных укреплений Китай-города, достигавшая протяженности 2567 метров, огибала дугой торговую часть русской столицы и подступала к Беклемишевской и Собакиной башням кремля. Стены Китай-города, как и других русских крепостей того времени, имели три боевых яруса. И хотя стены уступали по высоте и мощи кремлевским, Китай-город представлял собой достаточно сильную крепость. Здесь были четырнадцать боевых башен (из них пять являлись воротными). К настоящему времени сохранилась лишь одна, угловая круглая башня, а также часть крепостной стены Китай-города.



Через полвека после сооружения крепости Китай-города возникла необходимость создать третье кольцо оборонительных сооружений, призванных защищать новые районы быстро разраставшегося города (где уже во времена Ивана Грозного существовали земляные укрепления). Еще один пояс каменных укреплений, получивший название "Царев Белый каменный город", построил в 1586-1593 годах русский зодчий Федор Конь, создавший также знаменитый кремль Смоленска. Официальная летопись сообщает по этому поводу:



"Царь же Федоръ Ивановичъ, видя въ своемъ государстве пространство людемъ и всякое благопорученое строение, повеле заложите на Москве подле валъ городъ каменой, нарече имя ему Царевъ Белой каменой городъ"



Каменные стены Белого города, имевшие общую протяженность около десяти с половиной километров, огибали населенные районы полукругом и около Москвы-реки смыкались с кремлевскими и китай-городскими укреплениями. Белый город также имел башни и проездные ворота (Арбатские, Никитские, Петровские и другие).



Затем для защиты слобод, окружавших более центральные районы Москвы, было сооружено четвертое кольцо укреплений, представляющих собой земляной вал с возвышавшимися на нем деревянными стенами. Эта часть столицы получила название "Земляной город".



Однако и на этом создание оборонительных сооружений столицы не завершилось. После Отечественной войны 1812 было сооружено пятое кольцо укреплений - Камер-Коллежский вал.



После постройки Кремля и других оборонительных сооружений Москвы нападения внешних врагов и другие бедствия еще многократно посещали русскую столицу. В 1571 году на Москву совершил нападение крымский хан Девлет-Гирей. К отражению этого удара на Руси были не готовы; царь Иван Грозный при вести о приближении врагов покинул столицу. Крымские татары сожгли Москву и нанесли городу серьезный урон, хотя кремль взять и не смогли.



Двадцать лет спустя, в 1591 году, последовало еще одно нападение крымцев на русскую столицу. Москвичам на этот раз удалось отбить натиск полчищ хана Казы-Гирея.



Серьезно пострадала Москва и во время Смуты в начале XVII века, когда на территории самого города неоднократно происходили боевые действия.



В 1605 году в Москве воцарился Лжедмитрий I, опиравшийся на поддержку поляков и казаков. Его торжество было недолгим - менее чем через год самозванец был свергнут и убит заговорщиками, поддержанными ворвавшейся в Кремль толпой москвичей. Но и новый царь, Василий Шуйский, не смог навести порядок в стране и удержаться у власти. После его свержения бояре решили пригласить на московский престол польского королевича Владислава, рассчитывая таким образом уладить конфликт с соседним государством и справиться с мятежниками, действовавшими в пределах России. В конце сентября 1610 года в Московский Кремль были впущены польские отряды гетмана Жолкевского (передавшего вскоре власть другому польскому военачальнику, А. Гонсевскому). Интервенты за прочными московскими стенами чувствовали себя достаточно уверенно. И первая попытка освободить от поляков Москву, предпринятая весной 1611 года, успеха не принесла. Тогда, 18 марта 1611 года, к столице подошли передовые отряды первого земского ополчения, возглавляемые князем Д.М. Пожарским. Им удалось освободить Замоскворечье и проникнуть в Белый город, а на другой день восстание против интервентов вспыхнуло и в центральной части Москвы. Но силы были еще неравными. По совету бояр - изменников поляки подожгли Москву, а сами укрылись в Кремле и Китай-городе. Большая часть города выгорела тогда практически полностью. Князь Пожарский был тяжело ранен в бою, его воины вынуждены были отступать из Москвы.



В конце июля 1612 года к столице подошло второе земское ополчение. К 22-24 августа относятся решающие сражения ополченцев с польско-литовскими войсками. Бои происходили на западных подступах к столице, на территории Белого города и Замоскворечья. В результате пробивавшийся на выручку осажденным в Кремле полякам литовский гетман Ходкевич потерпел поражение и был вынужден отступить. 22 октября 1612 года русские штурмом взяли Китай-город, а несколько дней спустя страдавшие от города ввиду длительной осады интервенты сдали и Кремль.



1 ноября 1612 года победители во главе с К. Мининым, Д. Пожарским и Д. Трубецким торжественно вступили в Кремль, освобождение которого явилось поворотным моментом в борьбе за спасение России от иноземных интервентов и русских мятежников. Зимой следующего, 1613 года за стенами Московского Кремля происходили заседания Земского собора, избравшего на царство первого представителя новой династии - Михаила Романова. После водворения порядка в столице постепенно государственная власть стала брать под свой контроль и остальные районы страны.



После преодоления Смуты встал вопрос и о восстановлении прежнего благолепия столицы. Ведь в период господства иноземцев Москве был нанесен серьезный урон: как сообщает летописец, "падоша тогда высокосозданные дома, красотами блиставшие, все огнем поядашася и вси премудроверхие церкви скверными руками до конца разоришься".



В дальнейшем Кремль страдал от пожаров (1626, 1701), был безмолвным свидетелем народных выступлений 1648 и 1654 годов, а также стрелецкого бунта 1682 года, сопровождавшегося жестокой расправой над некоторыми из родственников и приближенных десятилетнего царя Петра I.



До основания на берегах Невы навой столицы, на протяжении всего XVII столетия, Московский Кремль продолжал оставаться важнейшим политическим и культурным центром страны. Здесь по-прежнему работали лучшие художники, а в конце указанного века, при царе Федоре Алексеевиче, была открыта Славяно-греко-латинская академия. За стенами Кремля заседали земские соборы, на одном из которых, в 1653 году, было принято решение о воссоединении Украины с Россией.



В Кремле находились многие московские приказы, совершались торжественные церемонии, отмечались важнейшие для страны события - например, происходили празднования честь побед. Даже в последние годы XVII века, уже при Петре I продолжала сохраняться традиция отправляться на войну непосредственно из Кремля - так выступали русские полки в знаменитый Азовский поход. В Московском Кремле происходили торжества по случаю победы под Полтавой в 1709 году и заключение Ништадтского мира в 1722 году.



В период Северной войны, когда Москве угрожало нападение войск шведского короля Карла XII, вновь встал вопрос о( усилении оборонительных сооружений столицы. Тогда по приказу царя Петра Кремль и Китай-город укрепляются земляным" бастионами, которые, правда, вскоре были срыты, поскольку опасность миновала.



Постепенно Кремль и другие оборонительные сооружения Москвы перестают рассматриваться как крепости, утрачивают прежнее военное значение. В конце XVII века были полностью разобраны стены и башни Белого города, пришедшие к тому времени в ветхость и уже не представлявшие ценности в военном отношении. В 70-х годах XVIII столетия под угрозой уничтожения находились даже стены и башни Московского Кремля. Тогда по проекту архитектора Баженова предполагалось создать в центре Москвы грандиозный дворцовый комплекс, и ради этой цели подлежали уничтожению некоторые памятники старины. К счастью, эти планы не были осуществлены: императрица Екатерина II переменила свое первоначальное решение. И под предлогом, что грунт оказался недостаточно надежным, строительство было прекращено.



Большая опасность священным для русского народа памятникам старины возникла в период Отечественной войны 1812 года, когда Москва была занята французами. В Кремле на некоторое время обосновался Наполеон, но его расчеты на победоносное завершение войны не оправдались. Ввиду угрозы городу французам пришлось покинуть Москву и направиться на запад. При отступлении из русской столицы Наполеон приказал взорвать Кремль. Тогда была уничтожена Водовзводная башня и разрушен верх Никольской, пострадали и некоторые другие находившиеся на территории Кремля строения. После окончания войны с Наполеоном разрушенные французами здания были постановлены. Кроме того, на территории Кремля продолжали возводиться новые сооружения, благоустраивалась и прилегающая к Кремлю территория.



Последний раз за свою многовековую историю Московскому Кремлю довелось играть роль военной крепости во время октябрьских боев в Москве в 1917 году. Кремль, где находились белогвардейцы, подвергался тогда обстрелу; при этом были, в частности, повреждены часы на Спасской башне. Но 2 ноября 1917 года в Кремль вступили красногвардейцы, а весной 1918 года сюда переместилось из подвергавшейся опасности северной столицы советское правительство.

@темы: Проза, История

---

Вид на реку Мойку с Невского проспекта, СПб.

[S.R.]

Фото: Дмитрий Казаков



Бывшее название речки - Мья.

Мойка протекает в центральном районе города, берет свое начало в реке Фонтанке, возле Летнего сада, и впадает в Неву. Длина ее - свыше пяти километров.

В начале XVIII века она представляла собой тинистую, застойную речку, вытекавшую из болота, которое находилось на месте нынешнего Марсова поля. В 1711 году эту речку соединили с Безымянным ериком (Фонтанкой), а в середине XVIII века вычистили, берега обшили тесом, а позже одели камнем.



Название Мойка неоднократно привлекало внимание историков Санкт-Петербурга.

А.И.Богданов писал:"Сия речка названа Мойка от прежней ее нечистоты, понеже она была глухая, протока себе сквозного не имела, была вся тинистая и вода мутная". Название Мойки он, как и многие другие историки, производил от глагола "мыть". Были попытки связать это название с построенными на берегах Мойки общественными банями.

На самом же деле, название Мойки произошло от прежнего, старинного наименования реки - Мья. Возможно, здесь имело место влияние звукового сходства слова "мья" с русским "мыть", "мою", "мойка" и другими. Само же название Мья восходит к древнему ижорско-финскому наименованию Муя. Есть документальные свидетельства преобразования названия Муя в Мойку. На старых шведских картах XVII века левый приток Невы, называемый сейчас рекой Мойкой (между поселком Отрадное и городом Кировском), обозначен - "пиени муя йоки".

По-русски это значит:"маленькая грязная река". В русских писцовых книгах данная река именовалась Мья. Относительно исходного названия Муя следует сказать, что небольшие болотные речки Ижорской земли нередко носили такое имя. Вероятно, что и наша Мойка была грязной болотной речкой.







Фото: duzhin

@темы: История

---

Кондитерская Вольфа и Беранже, СПб.

[S.R.]

На левой стороне Невского, где его пересекает Мойка, под номером 18 высится торжественное, впечатляющее здание, вошедшее в историю главной магистрали города как дом Котомина. А жителям Петербурга оно больше известно знаменитой кондитерской Вольфа и Беранже, которая располагалась на углу дома.



В первые годы существования Северной столицы на этом месте стоял небольшой домик сподвижника Петра Великого вице-адмирала Корнелия Ивановича Крюйса.

В 1738 году дом перешел к портному Иоганну Нейману. Дом Неймана выходил двухэтажным фасадом на Мойку, а на Невский гляделся длинной, довольно унылой стороной, вовсе не имеющей окон. И это подчеркивает, что до главной, наряднейшей улицы Петербурга этой першпективной дороге было еще далеко.

Если в архитектурном отношении дом не представлял из себя чего-либо интересного, то в истории житейских отношений петербуржцев он заслуживает внимания. Тут впервые в Петербурге появился музей восковых фигур. Реклама утверждала: "У нас можно видеть персону короля французского с королевою, дофином и принцессами... Так же всю высочайшую фамилию короля английского и всех знатнейших министров... в совершенном величии их роста, в платье и со всем убором, в котором они при дворе ходили..."

Музей просуществовал всего год, видимо, зазывания были более красочными, чем сами восковые персоны.

В 1743 году немецкий купец Иоганн Альбрехт в доме Неймана торговал прямо-таки волшебными сервизами из серпантинового камня, "которые не терпят ничего ядовитого". Для XVIII века такое свойство тарелок и чашек имело немаловажное значение. И совсем уже курьезно выглядело предложение некоего француза Шарпантье покупать у него хорошую пудру целыми бочками. Даже если учесть, что тогдашние модницы очень любили пудриться, такие объемы не могли не обескуражить.

Голландский торговец Ле Роа содержал в доме Неймана магазин под громким названием "Роттердам", где продавал сельтерскую воду, отличный шоколад, ваниль и... чернила разных сортов.

Наконец дом переходит к купцу Котомину. Некогда крепостной князей Куракиных, он за двадцать лет сколотил огромное состояние и решил на месте заурядного дома построить дом-дворец, как бы соревнующийся в красоте со стоящим на противоположной стороне Невского куракинским домом с колоннами.

Может быть, это чистая случайность, а может, и тщеславный замысел определил выбор именно этого места. И уж несомненно желал Котомин, чтобы принадлежащее ему здание соперничало по красоте с княжеским домом.

Архитектор Стасов украшает новостроящееся здание величественным портиком, а по углам дома создает оригинальные четырехколонные лоджии.

На том углу дома Котомина, который обращен к Мойке, открылась одна из самых знаменитых кондитерских Невского проспекта. О ней газетчики писали как о храме лакомства и мотовства, как о произведениях искусства, созданных из сахара, шоколада, безе. Здесь и фигуры рыцарей, и портреты, и бюсты знаменитых людей, фигурки различных животных и сказочные замки. Появилась эдакая кулинарно-педагогическая азбука, созданная из экзотических сластей. Теперь уже трудно установить: помогал ли нерадивым ученикам такой способ быстрее овладевать алфавитом.

В середине XIX века в доме Котоминых располагалась крупная книжная лавка. Позднее - Литературное кафе.

А рядом с нею торговало знаменитое на всю Россию семейство Елисеевых, пока для них на том же Невском напротив памятника Екатерине II не было построено огромное и помпезное здание.

В 1846 году "для уширения тротуара" были ликвидированы лоджии и уничтожен портик. Дом сразу выпал из пушкинской эпохи, стал громоздким и неприветливым. Какое счастье, что лет тридцать назад дому во многом вернули его первозданный вид: восстановили портики с трехчетвертными колоннами на высоту двух этажей, вернули некоторые детали декора. Не удалось только возвратить портик. К сожалению, слишком узким оказался в этом месте Невский проспект.



Снова из небытия вернулась на свое место кондитерская Вольфа и Беранже. Реставраторы сделали многое, чтобы обстановка в ней напоминала о том, когда в этих стенах бывали Пушкин и многие его друзья.

А вот одно из памятно-скорбных событий, связанное с этим домом.

27 января 1837 года, около четырех часов дня, в угловой подъезд, где находилась кондитерская, пришел А. С. Пушкин. Он дожидался здесь своего секунданта Данзаса. До роковой дуэли оставалось менее часа. Отсюда он последний раз смотрел на любимый Невский проспект. Встреча состоялась. Поэт выпил стакан воды или лимонада (Данзас не запомнил). Они сели в сани, чтобы ехать к Черной речке.

Несколько дней спустя после гибели Пушкина в кондитерской из рук в руки переходили гневные стихи юного Лермонтова "На смерть поэта".

Источник:
Герман Гоппе
"Костер", январь 1999 г.

@темы: Архитектура Петербурга

---

Поэзия: Анна Ахматова

[S.R.]

Стихотворения без названия приведены

по первой строке со звездочками ***.

Стихи о Петербурге

I



Вновь Исакий в облаченьи

Из литого серебра...

Стынет в грозном нетерпеньи.

Конь Великого Петра.



Ветер душный и суровый

С черных труб сметает гарь...

Ах! своей столицей новой

Недоволен государь.



II



Сердце бьется ровно, мерно.

Что мне долгие года!

Ведь под аркой на Галерной

Наши тени навсегда.



Сквозь опущенные веки

Вижу, вижу, ты со мной -

И в руке твоей навеки

Неоткрытый веер мой.



Оттого, что стали рядом

Мы в блаженный миг чудес.

В миг, когда над Летним Садом

Месяц розовый воскрес -



Мне не надо ожиданий

У постылого окна

И томительных свиданий.

Ах! любовь утолена.



Ты свободен, я свободна,

Завтра лучше, чем вчера, -

Над Невою темноводной,

Под улыбкою холодной

Императора Петра.



1913



* * *

Двадцать первое. Ночь. Понедельник.

Очертанья столицы во мгле.

Сочинил же какой-то бездельник,

Что бывает любовь на земле.

И от лености или со скуки

Все поверили, так и живут:

Ждут свиданий, боятся разлуки

И любовные песни поют.

Но иным открывается тайна,

И почиет на них тишина...

Я на это наткнулась случайно

И с тех пор все как будто больна.



1917

В Царском Селе

I



По аллее проводят лошадок.

Длинны волны расчесанных грив.

О, пленительный город загадок,

Я печальна, тебя полюбив.



Странно вспомнить: душа тосковала,

Задыхалась в предсмертном бреду.

А теперь я игрушечной стала,

Как мой розовый друг какаду.



Грудь предчувствием боли не сжата,

Если хочешь, в глаза погляди.

Не люблю только час пред закатом,

Ветер с моря и слово "уйди".



II



...А там мой мраморный двойник,

Поверженный под старым кленом,

Озерным водам отдал лик,

Внимает шорохам зеленым.



И моют светлые дожди

Его запекшуюся рану...

Холодный, белый, подожди,

Я тоже мраморною стану.





III



Смуглый отрок бродил по аллеям,

У озерных грустил берегов,

И столетие мы лелеем

Еле слышный шелест шагов.



Иглы сосен густо и колко

Устилают низкие пни...

Здесь лежала его треуголка

И растрепанный том Парни.



* * *

В последний раз мы встретились тогда

В последний раз мы встретились тогда

На набережной, где всегда встречались.

Была в Неве высокая вода

И наводненья в городе боялись.



Он говорил о лете и о том,

Что быть поэтом женщине - нелепость.

Как я запомнила высокий царский дом

И Петропавловскую крепость -



Затем, что воздух был совсем не наш,

А как подарок Божий - так чудесен,

И в этот час была мне отдана

Последняя из всех безумных песен.



Январь 1914

Согражданам

И мы забыли навсегда,

Заключены в столице дикой,

Озера, степи, города

И зори родины великой.



В кругу кровавом день и ночь

Долит жестокая истома...

Никто нам не хотел помочь

За то, что мы остались дома,



За то, что, город свой любя,

А не крылатую свободу,

Мы сохранили для себя

Его дворцы, огонь и воду.



Иная близится пора,

Уж ветер смерти сердце студит,

Но нам священный град Петра

Невольным памятником будет.



1920



* * *

Тот город, мной любимый с детства

Тот город, мной любимый с детства,

В его декабрьской тишине

Моим промотанным наследством

Сегодня показался мне.



Все, что само давалось в руки,

Что было так легко отдать:

Душевный жар, молений звуки

И первой песни благодать -



Все унеслось прозрачным дымом,

Истлело в глубине зеркал...

И вот уж о невозвратимом

Скрипач безносый заиграл.



Но с любопытством иностранки,

Плененной каждой новизной,

Глядела я, как мчатся санки,

И слушала язык родной.



И дикой свежестью и силой

Мне счастье веяло в лицо,

Как будто друг, от века милый,

Всходил со мною на крыльцо.



1929

Летний сад

Я к розам хочу, в тот единственный сад,

Где лучшая в мире стоит из оград,



Где статуи помнят меня молодой,

А я их под невскою помню водой.



В душистой тиши между царственных лип

Мне мачт корабельных мерещится скрип.



И лебедь, как прежде, плывет сквозь века,

Любуясь красой своего двойника.



И замертво спят сотни тысяч шагов

Врагов и друзей, друзей и врагов.



А шествию теней не видно конца

От вазы гранитной до двери дворца.



Там шепчутся белые ночи мои

О чьей-то высокой и тайной любви.



И все перламутром и яшмой горит,

Но света источник таинственно скрыт.

@темы: Поэзия С.-Петербурга

---

Поэзия: Б.Пастернак

[S.R.]

Петербург



Как в пулю сажают вторую пулю

Или бьют на пари по свечке,

Так этот раскат берегов и улиц

Петром разряжен без осечки.



О, как он велик был! Как сеткой конвульсий

Покрылись железные щеки,

Когда на Петровы глаза навернулись,

Слезя их, заливы в осоке!



И к горлу балтийские волны, как комья

Тоски, подкатили; когда им

Забвенье владело; когда он знакомил

С империей царство, край - с краем.



Нет времени у вдохновенья. Болото,

Земля ли, иль море, иль лужа, -

Мне здесь сновиденье явилось, и счеты

Сведу с ним сейчас же и тут же.



Он тучами был, как делами, завален.

В ненастья натянутый парус

Чертежной щетиною ста готовален

Bрезалася царская ярость.



В дверях, над Невой, на часах, гайдуками,

Века пожирая, стояли

Шпалеры бессонниц в горячечном гаме

Рубанков, снастей и пищалей.



И знали: не будет приема. Ни мамок,

Ни дядек, ни бар, ни холопей.

Пока у него на чертежный подрамок

Надеты таежные топи.

________



Волны толкутся. Мостки для ходьбы.

Облачно. Небо над буем, залитым

Мутью, мешает с толченым графитом

Узких свистков паровые клубы.



Пасмурный день растерял катера.

Снасти крепки, как раскуренный кнастер.

Дегтем и доками пахнет ненастье

И огурцами - баркасов кора.



С мартовской тучи летят паруса

Наоткось, мокрыми хлопьями в слякоть,

Тают в каналах балтийского шлака,

Тлеют по черным следам колеса.



Облачно. Щелкает лодочный блок.

Пристани бьют в ледяные ладоши.

Гулко булыжник обрушивши, лошадь

Глухо въезжает на мокрый песок.

________



Чертежный рейсфедер

Всадника медного

От всадника - ветер

Морей унаследовал.



Каналы на прибыли,

Нева прибывает.

Он северным грифилем

Наносит трамваи.



Попробуйте, лягте-ка

Под тучею серой,

Здесь скачут на практике

Поверх барьеров.



И видят окраинцы:

За Нарвской, на Охте,

Туман продирается,

Отодранный ногтем.



Петр машет им шляпою,

И плещет, как прапор,

Пурги расцарапанный,

Надорванный рапорт.



Сограждане, кто это,

И кем на терзанье

Распущены по ветру

Полотнища зданий?



Как план, как ландкарту

На плотном папирусе,

Он город над мартом

Раскинул и выбросил.

________



Тучи, как волосы, встали дыбом

Над дымной, бледной Невой.

Кто ты? О, кто ты? Кто бы ты ни был,

Город - вымысел твой.



Улицы рвутся, как мысли, к гавани

Черной рекой манифестов.

Нет, и в могиле глухой и в саване

Ты не нашел себе места.



Воли наводненья не сдержишь сваями.

Речь их, как кисти слепых повитух.

Это ведь бредишь ты, невменяемый,

Быстро бормочешь вслух.



1915

@темы: Поэзия

---

Церковь Климента, папы римского на Пятницкой

[NADYN]

Храм впервые упомянут в летописных сообщениях 1612 года о ходе сражения русских ополченцев с войсками Хоткевича, когда острожек, "что был у Климента Папы Римского", был отбит у неприятеля. Это был поворотный момент борьбы ополчения с польско-литовской интервенцией. Храм Климента был тогда деревянным.
В 1662 г. думный дьяк Александр Степанович Дуров соорудил новый с престолами иконы Божией Матери "Знамение", святого. Николая и священномученика. Климента. Дьяк Александр Дуров состоял при царе Михаиле Федоровиче, был оклеветан в 1636 г. и осужден на смертную казнь, спасла его икона Знамения, взятая в тюрьму. В память об этом Дуров и отстроил церковь. Постройка храма отмечена в Ружных книгах, с тех пор храм упоминается то под одним, то под другим наименованием, но как одна церковь (вероятно, церковь Знамения была придельной, но не сообщавшейся непосредственно с главной).
В 1720 г. на средства купца первой гильдии Ивана Комленихина храм перестраивается. 1756-58 гг. к храму были пристроены существующие трапезная и трехъярусная колокольня. Эти скромные сооружения, автором которых считается А.П. Евлашев, соответствовали масштабу старой церкви. Они вполне традиционны для московской архитектуры середины XVII века. 17 мая 1762 г. прихожане просили разрешения сломать Знаменский храм с Никольским приделом и выстроить новый пятипрестольный. Средства и на трапезную с колокольней, и на сам храм дал табачный и винный откупщик, коллежский асессор Кузьма Матвеевич Матвеев, живший в этом приходе. К 1769 году и возникло существующее здание с главным престолом Спаса Преображения.
По последним предположениям исследователей он построен московским зодчим (возможно И.Я. Яковлевым) по проекту петербургского архитектора (возможно П.А. Трезини). Ранее существовала версия об авторстве архитектора К.И. Бланка.
1862 году "Московские ведомости" рассказали о любопытной находке: в г. Верхнеуральске Оренбургской губернии был обнаружен рукописный сборник XVIII в. со "Сказанием о церкви Преображения между Пятницкою и Ордынкою, паки рекомой Климентовской". В нем рассказывалось, что в последние годы царствования Анны Иоановны в приходе церкви Климента стояли палаты боярские Алексея Петровича Бестужева-Рюмина. Старый храм быстро ветшал, и его настоятель-старик просил боярина о помощи, которой тот не давал, покуда не взошла на престол императрица Елизавета Петровна. Она распорядилась в слободе Преображенского полка в Петербурге - полк первым присягнул ей на верность - соорудить церковь Преображения с приделом в честь Климента папы Римского: восшествие на престол императрицы совпало с днем памяти этого святого. Участвовавший в перевороте Бестужев решил последовать примеру императрицы - и тут существование московского Климента оказалось весьма кстати. Бестужев выделил 70 тыс. рублей. К лету 1742 г. старый храм разобрали, и состоялась торжественная закладка нового: он должен был быть по примеру петербургского во имя Преображения с приделом Климента. Пятью годами позже церковь Климента в основном была закончена. Рукопись оканчивалась датой: 12 августа 1754 г. Вероятно, проект был заказан тому же архитектору, что строил одноименную церковь в Петербурге - Пьетро Трезини, крестнику Петра I. С возвышением Бестужев охладел к постройке, и она не была завершена. К ней он вернулся в связи со своей опалой в 1758 г. и высылкой в подмосковную деревню. С воцарением Екатерины II Бестужев вернулся в Петербург и вновь забросил строительство, церковь была достроена в 1774 г. уже после его смерти.
Все справочники говорят, что с 1758 г. церковь строилась "иждивением коллежского асессора Космы Матвеева", владевшего домом в Климентовском приходе. Это произошло потому, что во время опалы Бестужев вынужден был производить строительство через подставное лицо, не имея права действовать сам, - этим лицом и стал служивший ранее в ведомстве Бестужева - "иностранной части" - Козьма Матвеев.
Как отмечал академик Игорь Грабарь, "по своему облику храм выпадает из круга московских памятников данного периода, будучи наделен скорее чертами петербургской архитектуры, но архитектуры высокого стиля, притом не имеющей прямой аналогии с творчеством ведущих мастеров Петербурга".
В 1900 г. храм был богато обновлен на средства Е.С. Ляминой, древний семиярусный иконостас и вся утварь вновь вызолочены, позолочены и главы.
Реставрация обошлась около 100 тыс. руб.
Храм еще раз обновлялся в 1902 г.
В начале 1930-х коммунистические власти устроили травлю храма Климента: грабили, обкладывая постоянно возрастающими налогами, арестовывали священников, в 1932 году стали разрушать ограду. Храм был закрыт в 1933 году. Известна судьба последнего настоятеля протоирея Михаила Галунова. После войны он вернулся в Москву и поселился… в Климентовской колокольне. Два пролета колокольни, забранные тесом с прорезанными в нем окошками - подзоры занавесок, серая вата между рамами, сизая герань - смотрелись каким-то старым замоскворецким особняком.
Здание было передано Библиотеке им. Ленина под фондохранилище, иконостас и частично внутреннее убранство не были окончательно уничтожены.
В 1957 г. при расширении Климентовского переулка ограда храма была перенесена почти вплотную к зданию. С востока, где ограда полностью уничтожена, долго находился безобразивший окрестность грязный домик отхожего места. После неоднократных жалоб населения с просьбой убрать эту пакость отсюда, его действительно снесли… и на этом месте создали куда больший по размерам подземный каменный сортир, существовавший до 80-х годов.
Внутри для хранения книг были настроены этажами стеллажи, иконостас постепенно разрушался. Внешне церковь ремонтировалась в 1970-е гг., но при этом оставался почему-то нетронутым нижний этаж.
В 1990 году исполком Моссовета по просьбе Святейшего Патриарха Алексия II вернул храм верующим.


О священномученике Клименте


Священномученик Климент - Апостол от 70-ти, четвертый епископ (папа) Рима родился в очень знатной семье, состоявшей в родстве с императорской фамилией. Как и все знатные римские юноши, Климент получил блестящее образование, но светские науки его не увлекали. Едва став совершеннолетним, он покидает Рим. В Святую Землю, где жил и страдал Христос, где проповедуют его Апостолы - вот куда влечет юного Климента. По прошествии некоторого времени Климент в своих странствованиях встречает апостола Петра, принимает от него святое крещение, становится одним из его ближайших учеников.
Незадолго до своей мученической кончины апостол Петр рукополагает Климента в епископы. После смерти св. Петра, св. Лина и св. Анаклета, с 92 по 101 год, Римским епископом является апостол Климент. Добродетельная жизнь и святительский подвиг Климента являли благотворный пример для гордых римских граждан, многие из которых стали последователями Христа. Разгневанный император повелевает изгнать Климента из столицы, приговорив его к ссылке. Многие из учеников апостола последовали за ним в Инкерманские каменоломни, находящиеся недалеко от Херсонеса Таврического (Крым), предпочитая добровольную ссылку разлуке с духовным отцом. Нелегкая жизнь подвижников была особенно тяжела из-за отсутствия питьевой воды. По молитве святителя Климента Ангел Господень, явившийся в виде Агнца, указывает место источника. Это чудо привлекло к святителю Клименту множество людей. Каждый день крестилось по пятьсот и более человек. Там же в каменоломнях был вырублен храм, в котором он проповедовал. В 103 году сщмч. Климент был умерщвлен по приказу императора; его утопили, бросив в море с грузом на шее. Климент прославился многими чудесами, череда которых не прекратилась и после его кончины.
По молитвам его верных учеников - Корнилия и Фивы и всех христиан Херсонеса море отошло, и они нашли на дне, в нерукотворной "Ангельской" церкви, нетленное тело своего учителя. После этого, каждый год в день мученической кончины Климента, море отступало и в течение семи дней люди молились у мощей праведника. Так было до начала IX века. В это время мощи стали недоступны, море не отступило, но в начале 60-х годов IX века мощи чудесным образом появились на поверхности моря, этому предшествовала соборная молитва херсонесского духовенства и пришедших в город ученых проповедников - Константина-философа и его брата Мефодия. Константин-философ считал, что священномученик Климент покровительствует его миссионерской деятельности и делу просвещения славянских народов. Как показало время, это действительно было так.
Крестившись в Херсонесе, князь Владимир Святой переносит часть мощей священномученика Климента (голову) и мощи св. Фивы, его ученика, с собой в Киев, положив их в Десятинной церкви в приделе во имя сщмч. Климента. Таким образом, мощи священномученика Климента были первой христианской святыней, появившейся на Руси. Священномученик Климент папа Римский входит в пантеон православных святых, он жил задолго до разделения Церквей, которое, как известно, произошло в 1054 году.

По материалам «Вестника Замоскворечья»

@темы: Архитектура Москвы

---

Persona grata: Григорий Антонович Захарьин (1829-1897)

[NADYN]

Григорий Антонович Захарьин окончил Московский университет, более 25 лет возглавлял кафедру и являлся директором клиники факультетской терапии медицинского факультета Императорского Московского университета. Принято считать, что с приходом С. Боткина и Г. Захарьина на кафедры факультетской (академической) клиники Медико-хирургической академии (С. -Петербург) и Московского университета отечественная терапия повернула на научный путь развития, основанный на достижениях европейской медицины и естествознания в целом.

- Григорий Антонович Захарьин был выдающимся клиницистом-практиком. Он выработал своеобразные приемы расспроса больных, уделяя большое внимание анамнезу, что определило своеобразие его клинической школы. Имя этого человека было широко известно как в России, так и за рубежом. Разработанная им методология опроса больных вошла во все учебники, а «Клинические лекции» Захарьина признаны классическими. Они неоднократно переиздавались в России, стали настольной книгой русских врачей и были переведены на английский, немецкий и французский языки. Благодаря исключительному мастерству диагностики и лечения Григорий Антонович Захарьин имел славу лучшего врача России (среди его пациентов были Александр ill, Л. Толстой).

Он сыграл видную роль в выделении педиатрии, гинекологии, бактериологии как самостоятельных учебных и научных медицинских дисциплин в России, был одним из основоположников отечественной курортологии и физиотерапии. Являлся автором приоритетных работ по сифилису сердечно-сосудистой системы, показаниям и методике кровопусканий. Сегментарные зоны расстройства чувствительности при заболеваниях внутренних органов получили в отечественной медицинской литературе название зон Захарьина - Геда.

Известна широкая благотворительность Захарьина: на его средства были построены, в частности, амбулатория для крестьян в Пензенской губернии, подмосковная больница «Захарьино». Он сделал крупные пожертвования на создание первоначальной коллекции Музея изящных искусств при Московском университете (ныне - Музей изобразительных искусств им. А.С. Пушкина). Ученый ежегодно вносил значительные суммы в пользу нуждающихся студентов Московского университета.

Но Григорий Антонович часто оказывался мишенью для разных нападок из-за своего тяжелого и своенравного характера - бывал, не сдержан в обращении с помощниками, резок в суждениях. Он вынужден был покинуть Московский университет, уйдя в отставку.

Последний диагноз врач Захарьин поставил самому себе накануне смерти в 1897 г. - кровоизлияние в мозг.

©









Валентин Саввич Пикуль



Клиника доктора Захарьина



Русская медицина имела двух корифеев-клиницистов: С. П. Боткина — в Петербурге и Г. А. Захарьина — в Москве; они не пытались соперничать друг с другом, но зато, как это часто и бывает, враждовали их ученики, настаивавшие на том, что в России существуют две клинические школы. Боткин и Захарьин — врачи необыкновенные, их диагнозы чеканны, как латинские афоризмы. С ними нельзя спорить — можно лишь восхищаться ими даже в тех случаях, когда они ошибались. Кто же в жизни не ошибается? Только те, кто ничего не делает.



Оба они были оригинальны и в мыслях своих.



— Совет больному разумного человека гораздо лучше рецепта худого врача, — с усмешкой говорил Боткин.



— Область медицины, — размышлял Захарьин, — обширна, как сама жизнь, не правильности которой и вызывают болезни…



Москва немало смеялась над чудачествами Захарьина, но она и верила ему безоговорочно. Впрочем, не только Москва — в клинику Захарьина стекались больные со всей России; человек же он был неуравновешенный, даже капризный, словно собранный из одних анекдотов, и потому лучше всего начинать о нем рассказ тоже с анекдота (хотя современники уверяли, что это подлинный случай)…



Сын коменданта Керченской крепости, молодой лейб-гвардейский гусар Навроцкий приехал в первопрестольную, дабы поразвлечься вдали от столичных строгостей.



На вечере в Дворянском собрании он встретил девушку, которая внешне чем-то напоминала испанку — иссиня-черные волосы, жгучие глаза, ослепительная улыбка ровных зубов, а звали ее Наташей Захарьиной. Бравый гусар не вдавался в подробности — из каких она Захарьиных, благо фамилия эта была достаточно известна. Молодые люди сразу полюбили друг друга… А приятели Навроцкого, узнав, что отцом Наташи является сам Захарьин, отговаривали гусара от сватовства:



— Невеста хороша, но…, каков тесть? Вот уж фабриканты Хлудовы! На что богаты и бесстрашны, один даже с тигром два года в постели спал, а приехал к ним Захарьин, взял гонорар с тысчонку, все стекла в доме Хлудовых переколотил, запасы квашеной капусты «времен Очакова иль покоренья Крыма» велел на помойку вывалить — вонища стояла такая, что весь переулок разбежался…



Дома Захарьин никого не принимал, а в дверях клиники гусара задержали два могучих швейцара с медалями «За сидение на Шипке» и любимец профессора — фельдшер Иловайский.



— Нельзя, нельзя! — хором закричали они. — Что вы, как можно беспокоить…, вы всех нас погубите. Вы уж лучше на прием к нему как больной запишитесь: он вас и выслушает!



Навроцкий записался на прием к Захарьину, смиренно (совсем не по-гусарски) дождался своей очереди и был препровожден в кабинет к «светилу». За столом сидел мрачный профессор: ярко блестела его лысина, сверкали очки, пиявками двигались черные брови, а из бороды, словно клюв хищной птицы, торчал острый нос.



— На что жалуетесь? — строго спросил Захарьин.



— Влюблен…, в вашу дочь. Благословите нас.



Ничто не изменилось в выражении лица профессора.



— Раздевайтесь, — велел он.



— Как раздеваться? — обомлел жених.



— До пояса…



Начался тщательный, всесторонний осмотр лейб-гусарского организма с приказаниями дышать глубже или совсем не дышать, причем иногда следовали деловые вопросы:



— Дед по линии матери не пил?.. А в каком возрасте был ваш папенька, когда вы родились?.. А вот здесь никогда не болело?



— Нет. Не болело.



— Ваше счастье. Можете одеваться. После чего, присев к столу, профессор в карточке пациента начертал сверху: «Отклонений нет. К женитьбе годен».



— А что мне делать с этой карточкой? — спросил гусар.



— Что хотите, хоть выкиньте ее! Сегодня, — глянул Захарьин в календарь, — нечетное число, а следовательно, вы должны уплатить мне сто рублей. Пришли бы завтра, в четное число, и уплатили бы всего пятьдесят. Так у меня заведено…



Навроцкий хотел сказать будущему тестю какие-то любезные слова, но Захарьин уже смотрел мимо него — в двери!



— Следующего! — крикнул он ординатору…



***



Писать о Захарьине трудно. Трудно потому, что, хотя он и был светочем науки, но свет, исходивший от него, иногда бывал неприятно-раздражающим. Впрочем, ругать Захарьина надобно осторожно… Антон Павлович Чехов (сам врач) говорил, что из всех врачей признает только одного Захарьина! Лев Толстой, давний пациент Захарьина, писал, что каждое свидание с этим человеком оставляет в душе его «Очень сильное и хорошее впечатление».



Во времена средневековья таких врачей, как Захарьин, Европа ставила на костры! Если бы он жил на два-три столетия раньше, его наверняка сочли бы за колдуна, водившегося с нечистой силой! А в XIX веке его называли гениальным клиницистом, виртуозным мастером диагностики. Захарьин без рентгена проникал внутрь человека, выявляя изъяны в его организме. Как никто другой, он умел вызывать больного на откровенную беседу. Захарьина интересовало все — какая у больного семья, куда выходят окна его комнаты, что он ест утром и что вечером, на каком боку спит, что пережил в прошлом и как мыслит свое будущее…



Он презирал врачей, не способных лечить человека без предварительных лабораторных анализов. Захарьин в основу диагноза ставил личный контакт с пациентом, а уж потом анализ должен лишь подтвердить (или опровергнуть) те выводы, к которым он пришел при беседе с больным…



— Следите за тем, как пациент жалуется, — внушал он своим ученикам. — Иногда ведь в организме еще нет никаких материальных изменений, а больной уже испытывает страдания. Здесь никакие анализы не помогут — нужны лишь опыт и внимание!



Захарьин обожал заострять свои точные формулировки:



— Без терапии, — утверждал он, — моя клиника сведется лишь к созерцанию смерти. Выписать рецепт — на это и дурак способен! С рецептом мы гоним больного в аптеку за лекарством, но от этого еще никто не становился здоровым… Лечить надобно-с!



А как лечить? Всегда помня, что человек — единое целое, Захарьин не признавал лечения только сердца, только легких, только желудка, только печени — отдельно от всего организма; лечить (по мнению Захарьина) значило лечить всего человека, а не какие-то существующие в нем органы… Врач-реформатор, он не отвергал и старинных методов, если уверился в их пользе. Одно время, поддавшись авторитету Бруссе, врачи повально страдали «вампиризмом» — страстью выпустить из больного как можно больше крови («Наполеон, — шутили тогда, — только опустошил Европу, зато Бруссе ее обескровил!»). Больного покрывали легионами сосущих пиявок, ссылаясь при этом на то, что «история медицины — это и есть история кровопускания». Русские врачи сначала пошли на поводу европейских коллег, потом забили отбой, и пиявки на много лет вообще исчезли из наших госпиталей. Захарьин умел идти наперекор общему мнению:



«Пиявки тоже полезны, ежели применять их разумно. Сосать кровь из больного вредно, но отсосать излишек ее — полезно». Зато некоторые новшества медицины Захарьин в свою клинику категорически не допускал. Мало того, он стал гонителем желудочного зонда, применением которого неоправданно увлекались.



— Я еще не видел больного, — говорил Захарьин, — который бы радовался этой врачебной забаве! Все решаются на заглатывание зонда с крайним отвращением. Зачем же нам, господа, усугублять людские страдания? Больные и без того имеют волю ослабленную. Долг врача-гуманиста так воздействовать на психику пациента, чтобы он перестал бояться своей болезни. А мы вместо этого берем какую-то пожарную кишку и загоняем ее в пищевод до самого желудка, подвергая больного египетской казни… Зачем?



Гигиена, как наука, еще только зарождалась. Григорий Антонович призывал своих коллег понимать все «могущество гигиены и относительную слабость лекарственной терапии». Иногда выражения Захарьина можно произносить как лозунги:



ПОБЕДОНОСНО СПОРИТЬ С НЕДУГАМИ МАСС МОЖЕТ ЛИШЬ ГИГИЕНА!



— Человечество, — диктовал он студентам на лекциях, — лишь тогда будет здоровым, когда дети не будут знать, что такое город. Города наши — это гадость! Нужен труд многих поколений, чтобы превратить их в зеленые цветущие сады, избавить их от заводов и фабрик, очистить реки от нечистот и отходов…



А купеческая Москва, которую он лечил, задыхалась в домах без форточек, она жирела в клопиных перинах, в спальнях без единого окошка, где перед киотами мерцали угарные дедовские лампады. Захарьин врывался в первогильдейские берлоги словно буря! Да, он бил тростью стекла, требуя света и воздуха. Он громил подвальные кухни, где смердели миазмами плошки и ложки времен царя «тишайшего», где догнивали объедки позавчерашнего ужина, которые «жаль выбросить, коли деньги-то плачены»; Захарьин выпускал пух из перин, в которых кишмя кишели паразиты…



Его боялись, но без него уже не могли обойтись! Захарьин открыл, что воды Боржома ничуть не хуже вод Виши, и убеждал общество полнее использовать блага родимой земли, а не транжирить русские капиталы за границей.



— Дался вам этот Баден-Баден, — кричал он на старого аристократа. — Да поезжайте вы в деревню, подышите чудным благотворным навозом, напейтесь вечером парного молока, поваляйтесь на душистом сене и…, ей-ей, поправитесь! А я — не навоз, не молоко, не сено — я только врач и вылечить вас не берусь…



Он считал, что суровый климат России хорошо служит народу, закаляя его физически, а русская природа, с ее раздольем полей и ароматными лесами, с ее морозами и вьюгами, способствует развитию здорового и активного человека, воина и труженика, только дары климата следует целесообразно использовать. Против употребления слова «курорт» Захарьин всегда восставал — лучше говорить по-русски: «лечебное место». Он очень ценил значение курортов для россиян, но зато жестоко высмеивал возникшие на курортах порядки:



— Какой же это курорт, если я привык спать до десяти, а меня будят в восемь: режим. Я не хочу есть, а меня по звонку гонят за стол: режим. Я хочу есть, а мне не дают: режим… Я желаю гулять, а меня укладывают в постель: режим… Вот и получается, что ехал на курорт, а попал в прусскую казарму, где чувствую себя перед врачом, как солдат перед фельдфебелем… Нет уж! — говорил Захарьин. — Избави нас, боже, от таких курортов.



Большой патриот России, Григорий Антонович смело осваивал все лучшее из европейской медицины, а сам щедро одаривал зарубежных врачей достижениями своей клиники. Слава о нем, как о кудеснике диагноза, была столь велика, что к нему ехали учиться врачи из других стран. Париж тогда был центром научно-медицинской мысли, но врачи Парижа, побывав в Москве, были потрясены «магическим» проникновением Захарьина в тайны человеческого организма. Правительство Французской республики преподнесло в дар захарьинской клинике драгоценную севрскую вазу, укращенную золотом по синьке (ныне она хранится в новом здании Московского университета).



Все это очень хорошо… Но за взлетом оригинальной мысли врача-бойца начиналось моральное падение человека-стяжателя!



***



Мне сейчас нелегко определить — сколько я должен сказать о Захарьине хорошего и сколько плохого. Отчасти меня успокаивает то, что все писавшие о Захарьине плохо не забывали отметить в нем и хорошее, а все писавшие хорошо отмечали в нем и дурное. Никто еще не сказал, что Григорий Антонович был идеальным человеком. Но никто и не признал в нем обратное идеалу человека…



Я уже предупреждал, что человек он сложный и неровный!



Оставим Захарьина таким, каким он был, тем более что улучшать его и поправлять — только портить; фальсификация всегда труд неблагородный… Лучше обратимся к запискам прошлого.



Петр Федорович Филатов, отец советского окулиста В. П. Филатова, напечатал свои мемуары под названием «Юные годы»; он пишет, что, будучи гимназистом в Пензе, брал уроки французского языка у одной старушки, мыкавшейся в «нахлебницах» по чужим домам. «К ней часто приходил ее сын Петр Антонович Захарьин…, человек непутевый, без образования, служивший писарем, он был известен в Пензе как специалист по дрессировке легавых собак». Закончив гимназию, Филатов стал собираться в Московский университет, а г-жа Захарьина сказала ему, что в Москве он встретит и ее сына, профессора и директора клиники. «Вот, думаю себе, как врет старушка! — писал Филатов. — Какой такой знаменитый профессор, когда его мать куску хлеба рада…». Став студентом, он посетил и клинику на Рождественке; по широкой, лестнице сбежал ординатор с криком: «Идет, идет!..» Все сразу подтянулись, как при входе значительного лица, и я вижу, что по лестнице спускается, слегка прихрамывая и опираясь на трость, человек в черном сюртуке со строгим взглядом… Боже мой, да ведь это вылитый портрет моей старушки, только с черною бородою! Ну, правду сказала мне старушка: этот знаменитый профессор — ее сын и родной брат дрессировщика легашей… А у него уже тогда были сотни тысяч в акциях Рязанской железной дороги!»



Давно известно, что врач оказывает на своих пациентов моральное воздействие, но при этом сам невольно подвержен влиянию той среды, которую лечит. Захарьин чрезвычайно сильно влиял на своих больных, но толстосумая Москва не сразу, однако все-таки опутала его властью наживы, она подчинила его себе акциями и банками, рысаками и визитами, обедами и лакеями. Морозовы, Гучковы, Абрикосовы, Хлудовы, Гиршманы, Рябушинские, Поляковы, Носовы, Прохоровы… Мы знаем этих людей уже во фраках, с астрами в петлицах, знаем как меценатов искусства, как издателей декадентских журналов и устроителей вернисажей, но во времена Захарьина еще доживали их допотопные деды, основатели мануфактур и фирм, позже знаменитых, влачившие свою жизнь между лавкой и церковью, — и они, видать, дали молодому доктору хлебнуть с шила патоки! А потому, достигнув славы и завоевав положение в медицине, Захарьин мстил купцам с явным злорадством…



Вот зовут его к Прохоровым (заболел владелец Трехгорной мануфактуры, закутавший плечи матери России в дешевые линючие ситцы).



— А что стряслось с господином Прохоровым?



— Да на пари с Хлудовым двести блинов уничтожил.



— Блины-то…, с чем? — интересуется Захарьин.



— Разные. С икрой. С грибами. С маслом…, разные!



— Так. А на каком этаже у него спальня?



— На третьем, с вашего соизволения.



— Не поеду! Пускай его вместе с кроватью перекинут в первый этаж. Лестницу застлать коврами и поставить в прихожей кресло, а подле него — столик с персиками и хересом от Елисеева…



Москва называла такие выверты «чудачеством». Казалось бы, когда Захарьина звали в Зимний дворец для лечения царей, он должен оставить эти выкрутасы. Не тут-то было! И при дворе он «заявлял разные требования и претензии, которые коробили придворные сферы». То велит остановить во дворце все тикающие часы, то просит водрузить в вестибюле диван, на котором и лежал, покуривая сигару, пока царь его дожидался. Но если Захарьин начинал лечить труженика-интеллигента или просто умного человека, ни о каких чудачествах не было и помину. К больному приходил просто врач — внимательный и тонкий собеседник, знаток музыки и живописи. Так что Захарьин знал, с кем и как надобно ему обращаться!



Защитники Захарьина, оправдывая его раздражительность, говорят, что он сильно страдал невралгией седалищного нерва. Чтобы избавиться от болей, он даже решился на сложную операцию по вытяжению нерва и лег под нож в частную клинику доктора Кни; выписавшись оттуда, он начал свою лекцию перед студентами университета убивающими наповал словами:



— Теперь я на себе испытал, как далеко шагнула хирургия: улучшения болезни нет, но зато нет и ухудшения…



Однако больше всего ему попадало не за острый язык, а за те бешеные гонорары, которые он брал за визиты на дом. Захарьин в разговоре с Мечниковым однажды признался:



— Вот говорят, будто я много беру. Если неугоден, пускай идут в бесплатные лечебницы, а мне ведь всей Москвы все равно не вылечить… В конце концов, Плевако и Спасович за трехминутную речь в суде дерут десятки тысяч рублей, и никто не ставит им это в вину. А меня клянут на всех перекрестках! Хотя жрецы нашей адвокатуры спасают от каторги заведомых подлецов и мошенников, а я спасаю людей от смерти… Не пойму: где же тут логика?



Но в самой «логике» Захарьина уже крылась червоточина! Имя Захарьина уже стало на Руси притчею во языцех, и ему доставалось от публики даже тогда, когда он потрясал своей мошной ради пользы общества. Однажды он внес 30 000 рублей в фонд помощи нуждающимся студентам, но студенты сразу устроили митинг:



— Почему только тридцать тысяч? Почему так мало? Захарьин вложил полмиллиона на устройство приходских школ в провинции, но газеты тут же разругали его: почему он передал деньги сельским школам, а не городским?..



Наступало последнее десятилетие века; Захарьин призадумался:



— А ведь меня когда-то любили; бывало, куда ни придешь, всюду кричат: «Захарьин! Захарьин! » А теперь, как послушаешь, что обо мне говорят, так и кажется, что вся Россия меня ненавидит. Хотелось бы знать мне — за что?



Мы приближаемся к плачевному финалу… Большевик старой ленинской гвардии, врач С. И. Мицкевич, был учеником Захарьина и хорошо его знал. Из мемуаров Мицкевича видно, как назревала трагедия одиночества этого крупного человека. Увлеченный погоней за гонорарами, Захарьин целиком ушел в частную практику, а дела своей клиники запустил. «Захарьиновские молодцы» (так называли тогда его ординаторов), следуя по стопам учителя, тоже ринулись во все тяжкие, на лету хватая жирные куски, падавшие с богатого клинического стола. Честные же врачи, раньше стремившиеся попасть в клинику Захарьина, теперь покидали ее и переходили в лагерь других ученых-медиков…



Наконец студенты подали Захарьину докладную записку, в которой потребовали, чтобы он как профессор уделял больше внимания лекциям, а не визитам по домам буржуазии. Захарьин рыдал от злости, в истерике валялся на диване и так бил по нему ногами, что содрал с канапе всю шелковую обивку. В аудитории он обозвал студентов «молокососами», осмелившимися поучать его, тайного советника и лейб-медика, боготворимого всей мыслящей Россией.



— Дело я свое буду делать, как и раньше, а либеральничать не намерен. Кому не нравлюсь — пусть убирается…



Раздался свист и крики молодежи: «Долой!»



Теперь ему ставили в вину даже то, что по чину лейб-медика он пытался спасти жизнь императора Александра III, умиравшего от последствий алкоголизма. Кстати, в этом его обвиняли напрасно. Захарьин нисколько не дорожил придворным званием. В малоизвестных мемуарах сенатора Ф. Г. Тернера я встретил ценное замечание, что Захарьин «желал только одного — возможности удалиться, и потому совершенно не старался быть persona grata, а наоборот. Действительно, после консультации он вскоре уехал и больше не возвращался к больному; он достиг того, чего желал». Александр III умер, и гнев придворной камарильи вдруг обратился против Захарьина — какие-то темные личности разгромили в Москве его квартиру.



Но к этому времени и сам Захарьин уже скатился в болото самой махровой реакции, дыша бессильной злобой против студентов и всего передового в русской жизни. Вокруг него образовалась опасная пустота… В 1896 году Григорий Антонович покинул университет, а через год умер в одиночестве, словно отверженный. Диагноз своей болезни он определил сам, и, конечно, этот диагноз был правилен!



***



Время старательно фильтрует наше прошлое, отделяя дурное от доброго. Дурное давно отброшено, а все лучшее, что оставил в наследство Захарьин, принято на вооружение нашей медициной.



Из опыта и знаний таких врачей, как Захарьин, складывается то великое и большое дело, что ныне зовется здравоохранением.



А из трагедии доктора Захарьина можно сделать выводы!



©

@темы: Persona grata

---

Об истории с юмором

[S.R.]

О&А ФЛОРЕНСКИЕ О ПОЛОЖЕНИИ ДЕЛ В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ ЗА ПОСЛЕДНИЕ 300 ЛЕТ





По преданию, Санкт-Петербург начался с орла, который появился в небе над Заячьим островом в тот момент, когда Петр I, воткнув в землю лопату, произнес: «Здесь быть городу!». Характерно, что пернатый герой этого поистине античного знамения был тут же подстрелен и преподнесен императору в качестве трофея. С тех пор живые орлы появлялись в Петербурге все реже, зато в изобилии расплодились орлы искусственные. Там и сям сидящими одно— и двуглавыми хищниками украсились фасады дворцов, триумфальные колонны, фарфоровые сервизы, офицерские каски и чернильные приборы. При большевиках популяция петербургских искусственных орлов сильно сократилась. Безнадежно скомпрометированный российским царизмом и, позднее, германским фашизмом, орел был изъят из обихода и заменен более революционным соколом. Забавно, что «орлиная» тема каким-то чудом сохранилась в советской школьной программе в виде стихотворения Лермонтова «Сижу за решеткой в темнице сырой», рассказа Л. Толстого «Орел» и пионерской песни «Орленок, орленок». Сегодня в Петербурге и его окрестностях вновь наблюдается бурный рост популяции орлов искусственных, а вот живых орлов у нас уцелело так мало, что они занесены в Красную книгу.



Памятник А.С. Пушкину был установлен в садике перед Русским музеем в июне 1957 года к очередному пушкинскому юбилею. Это — одна из лучших работ маститого советского скульптора М. Аникушина, побившего в свое время все мыслимые рекорды по количеству монументов, воздвигнутых им в Ленинграде. Этот памятник представляет собой официальный, можно сказать, «сувенирный» образ великого национального поэта. Рослый, длинноногий и приторно-байронический Пушкин Аникушина, конечно, мало похож на язвительного жилистого коротышку, гуляку и картежника, обремененного большой семьей и долгами, что жил в доме на Мойке, в двух шагах отсюда. В этом смысле гораздо милее и достовернее выглядит другой небольшой и не столь известный петербургский памятник Пушкину работы А. Опекушина (забавно созвучие фамилий скульпторов), поставленный в 1884 году на Пушкинской улице. Маленький понурый поэт, скрестив на груди руки, стоит на непропорционально большом пьедестале посреди маленького сквера, разбитого тогда же садовым мастером Визе. Кстати, мы с Сашей Флоренским живем на углу Пушкинской и Невского, и, таким образом, в отличие от аникушинского опекушинский Пушкин в некотором роде наша собственность.



Поэт Георгий Иванов в очерке «Закат над Петербургом» с брезгливым возмущением вспоминал времена, когда «на Невском, как грибы, вырастали одно за другим «роскошные» здания — настоящие «монстры», вроде магазина Елисеева или дома Зингера». Прошло столетие — и сегодня вышеупомянутые «каменные нечистоты», как язвил, цитируя Пруста, Иванов-эстет, внушают петербуржцам такую же нежную ностальгическую любовь, как и классические здания «Двенадцати коллегий», Адмиралтейства или Кунсткамеры.

Здание магазина и ресторана товарищества «Братьев Елисеевых», построенное В.Барановским в 1903 году, является образцом архитектуры стиля модерн. Снаружи «Елисеевский» смахивает на солидное заводоуправление, а изнутри — на гигантских размеров будуар, где, к тому же, торгуют ветчиной, осетриной и апельсинами. На втором этаже, на месте бывшего ресторана, с 1935 года помещается Театр комедии, которым много лет руководил замечательный режиссер и художник Николай Акимов. Несмотря на то что при советской власти «Елисеевский» имел официальное название «Гастроном № 1», в разговорной речи ленинградцев бытовало исключительно его старое название, точно так же, как в случае с Гороховой, «Сенной», «Перцовым домом» или «Нордом».



Михаил Васильевич Ломоносов — фигура поистине былинная: что-то вроде просвещенного Ильи Муромца или русского Леонардо да Винчи. Любому жителю России со школьных лет знакомо его круглое, слегка бабье лицо с буклями дурацкого кургузого парика. Первый русский физик, химик, металлург, механик и естествоиспытатель, «отец новой русской литературы» и создатель первого отечественного университета, силач, пьяница и драчун, Ломоносов немного опоздал родиться. Живи Михаил Васильевич при боготворимом им Петре I, возможно, его судьба была бы еще более героической и блистательной. При Елизавете же, а особенно при Екатерине, неугомонный «российский Невтон» был вынужден постоянно воевать во славу русской науки с завистливыми и коварными немцами-академиками, за что, бывало, подолгу содержался под караулом и даже целый год оставался без жалованья.

Наш город прочно ассоциируется с образом Ломоносова, который похоронен здесь на кладбище Александро-Невской лавры. Его именем названы Петербургский университет, знаменитый Ленинградский фарфоровый завод, площадь, улица, станция метро, а также город Ораниенбаум.



Новая газета, 26.05.2003.

@темы: История

---

Проза: Владимир Гиляровский

[S.R.]

Каким образом связаны имена Марии Волконской, жены декабриста, и петербургского миллионера Елисеева? Все просто - об этом расскажет "История двух домов" Владимира Гиляровского.







ИСТОРИЯ ДВУХ ДОМОВ



При Купеческом клубе был тенистый сад, где члены клуба летом обедали, ужинали и на широкой террасе встречали солнечный восход, играя в карты или чокаясь шампанским. Сад выходил в Козицкий переулок, который прежде назывался Успенским, но с тех пор, как статс - секретарь Екатерины II Козицкий выстроил на Тверской дворец для своей красавицы жены, сибирячки - золотопромышленницы Е. И. Козицкой, переулок стал носить ее имя и до сих пор так называется.



Дом этот в те времена был одним из самых больших и лучших в Москве, фасадом он выходил на Тверскую, выстроен был в классическом стиле, с гербом на фронтоне и двумя стильными балконами.



После смерти Е. И. Козицкой дом перешел к ее дочери, княгине А. Г. Белосельской - Белозерской. В этом - то самом доме находился исторический московский салон дочери Белосельского - Белозерского - Зинаиды Волконской. Здесь в двадцатых годах прошлого столетия собирались тогдашние представители искусства и литературы. Пушкин во время своих приездов в Москву бывал у Зинаиды Волконской, которой посвятил известное стихотворение!



Среди рассеянной Москвы,

При толках виста и бостона,

При бальном лепете молвы

Ты любишь игры Аполлона.

Царица муз и красоты,

Рукою нежной держишь ты

Волшебный скипетр вдохновений,

И над задумчивым челом,

Двойным увенчанным венком,

И вьется, и пылает гений.

Певца, плененного тобой.

Не отвергай смиренной дани,

Внемли с улыбкой голос мой,

Как мимоездом Каталани

Цыганке внемлет кочевой.



Один из гостей Волконской, поэт А. Н. Муравьев, случайно повредил стоявшую в салоне статую Аполлона. Сконфузившись и желая выйти из неловкого положения, Муравьев на пьедестале статуи написал какое - то четверостишие, вызвавшее следующий экспромт Пушкина:



Лук звенит, стрела трепещет.

И, клубясь, издох Пифон;

И твой лик победой блещет,

Бельведерский Аполлон!

Кто ж вступился за Пифона,

Кто разбил твой истукан?

Ты, соперник Аполлона,

Бельведерский Митрофан.



В салоне Зинаиды Волконской веял дух декабристов. По ступеням беломраморной лестницы Москва провожала до зимнего возка княгиню Марию Волконскую, жену сосланного на каторгу декабриста, когда она ехала туда, где



Работа кипела под звуки оков,

Под песни - работа над бездной!

Стучались в упругую грудь рудников

И заступ и молот железный.



Родные, близкие, друзья собрались проводить остановившуюся здесь на сутки проездом в Сибирь Марию Волконскую.



В поэме Некрасова "Русские женщины" Мария Волконская уже далеко, в снежной тундре, так вспоминает этот незабвенный вечер:



Певцов - итальянцев тут слышала я,

Что были тогда знамениты,

Отца моего сослуживцы, друзья

Тут были, печалью убиты.

Тут были родные ушедших туда,

Куда я сама торопилась

Писателей группа, любимых тогда,

Со мной дружелюбно простилась:

Тут были Одоевский, Вяземский; был

Поэт вдохновенный и милый,

Поклонник кузины, что рано почил,

Безвременно взятый могилой1,

И Пушкин тут был...



Зинаида Волконская навсегда поселилась в Италии, где салон "Северной Коринны", как ее там прозвали, привлекал лучшее общество Рима. Но в конце концов ее обобрало католическое духовенство, и она умерла в бедности. Московский салон прекратился с ее отъездом в 1829 году, а дом во владении Белосельских - Белозерских, служивших при царском дворе, находился до конца семидесятых годов, когда его у князей купил подрядчик Малкиель. До этого известно только, что в конце шестидесятых годов дом был занят пансионом Репмана, где учились дети богатых людей, а весь период от отъезда Волконской до Репмана остается неизвестным. Из этого периода дошла до нас только одна легенда, сохранившаяся у стариков соседей да у отставных полицейских Тверской части, которые еще были живы в восьмидесятых годах и рассказывали подробности.



В середине прошлого века поселилась во дворце Белосельских - Белозерских старая княгиня, родственница владельца, и заняла со своими многочисленными слугами и приживалками половину здания, заперев парадные покои. Дворец погрузился в тихий мрак. Только раз в неделю, в воскресенье, слуги сводили старуху по беломраморной лестнице и усаживали в запряженную шестеркой старых рысаков карету, которой правил старик кучер, а на запятках стояли два ветхих лакея в шитых ливреях, и на левой лошади передней пары мотался верхом форейтор, из конюшенных "мальчиков", тоже лет шестидесяти.



После возвращения от обедни опять на целую неделю запирались на замок ворота, что не мешало, впрочем, дворне лазить через забор и пропадать целые ночи, за что им жестоко доставалось от немца - управляющего. Он порол их немилосердно. Тогда, по московскому обычаю, порку производила по субботам полиция. Управляющий отбирал виновных, отправлял их в часть с поименной запиской и с пометкой, сколько кому ударов дать; при чем письмо на имя квартального всегда заканчивалось припиской: "при сем прилагается три рубля на розги". Но порка не помогала, путешествия через забор не прекращались, - уж очень соблазнительно было.



По другую сторону Тверской стоял за решеткой пустовавший огромный дом, выстроенный еще при Екатерине II вельможей Прозоровским и в сороковых годах очутившийся в руках богатого помещика Гурьева, который его окончательно забросил. Дом стоял с выбитыми окнами и провалившейся крышей. Впоследствии, в восьмидесятых годах, в этом доме был "Пушкинский театр" Бренко.



А тогда в нем жили... черти.



Такие слухи упорно носились по Москве. Прохожие по ночам слышали раздававшиеся в доме вой, грохот ржавого железа, а иногда на улицу вылетали из дома кирпичи, а сквозь разбитые окна многие видели белое привидение.

Читать дальше >>>

Черти проказили, старая княгиня ездила к обедне, а заведовавший в части поркой квартальный, из аракчеевских солдат, получал свои трешницы, и никто не обращал внимания на дом, где водятся черти.



Но вот и в доме Белосельских появилась нечистая сила! Слух о привидении пошел со двора; из людской перекинулся к барыниным приживалкам. Этому слуху предшествовал переполох в доме Гурьева. Нижний этаж там снял содержатель зверинца, известный укротитель Крейцберг, увековеченный стихами П. Вейнберга, а верхний продолжал стоять с разбитыми рамами и прогнившей крышей.



Стали привозить зверей, расставлять клетки. Вот тут и начался переполох среди приживалок старой барыни:



"Нечистую силу спугнули звери, она сюда и переселилась!" Наконец увидали и белое привидение, ходившее по лестнице. Доложили барыне, и на другой день "по старой Калужской дороге", вслед за каретой шестеркой и тройкой немца - управляющего, потянулись телеги с имуществом и семьями крепостных. Мужчины шли пешком, босые и полураздетые, и больше половины их разбежалось дорогой. Дворец Белосельских опустел окончательно.



Между тем Крейцберг поселился в доме Гурьева, в комнате при зверинце, вместе с ручной пантерой. В пер - вую же ночь пантера забеспокоилась. Проснулся укротитель и услышал страшный вой зверей, обычно мирно спавших по ночам.



Укротитель зажег свечку, взял заряженный пистолет и вышел в зверинец. Перед ним двигалось приведение в белом и исчезло в вестибюле, где стало подниматься по лестнице во второй этаж. Крейцберг пустил вслед ему пулю, выстрел погасил свечку, - пришлось вернуться. На другой день наверху, в ободранных залах, он обнаружил кучу соломы и рогож - место ночлега десятков людей.



Полиция сделала засаду. Во дворе были задержаны два оборванца, и в одном из них квартальный узнал своего "крестника", которого он не раз порол по заказу княгининого управляющего.



В следующую ночь дом Белосельских был тоже окружен мушкетерами и пожарными, и в надворных строениях была задержана разбойничья шайка, переселившаяся из дома Гурьева. Была найдена и простыня, в которой форейтор изображал "белую даму". В числе арестованных оказалось с десяток поротых клиентов квартального.



Они сознались, что белое привидение было ими выдумано, чтобы выселить барыню, а главное - зверя - управляющего и чтобы всей шайкой поселиться в пустом дворце Белосельских, так как при зверинце в старом убежище оставаться было уже нельзя. "Призраки" были жестоко выпороты в Тверской части. Особенно форейтор, изображавший "белую даму".



Такова легенда, ходившая об этих домах. Вслед за зверинцем, еще в не отделанных залах дома Гурьева, в бельэтаже, открылся танцкласс. И сейчас еще живы москвичи, отплясывавшие там в ободранных залах в то время, когда над танцующими носились голуби и воробьи, а в капителях колонн из птичьих гнезд торчали солома и тряпки.







Долго еще боялись этих домов москвичи и, чуть стемнеет, перебегали на всякий случай на противоположный тротуар, сначала на одну сторону, а потом на другую. Подальше от нечистой силы.



Прошло много лет. В 1878 году, после русско - турецкой войны, появился в Москве миллионер Малкиель - поставщик обуви на войска. Он купил и перестроил оба эти дома: гурьевский - на свое имя, и отделал его под "Пушкинский театр" Бренко, а другой - на имя жены.



Во флигеле дома, где был театр Бренко, помещалась редакция журнала "Будильник". Прогорел театр Бренко, прогорел Малкиель, дома его перешли к кредиторам. "Будильник" продолжал там существовать, и помещение редакции с портретами главных сотрудников, в числе которых был еще совсем юный Антон Чехов, изображено Константином Чичаговым и напечатано в красках во всю страницу журнала в 1886 году.



После перестройки Малкиеля дом Белосельских прошел через много купеческих рук. Еще Малкиель совершенно изменил фасад, и дом потерял вид старинного дворца. Со времени Малкиеля весь нижний этаж с зеркальными окнами занимал огромный магазин портного Корпуса, а бельэтаж - богатые квартиры. Внутренность роскошных зал была сохранена. Осталась и беломраморная лестница, и выходивший на парадный двор подъезд, еще помнивший возок Марии Волконской.



Домом по очереди владели купцы Носовы, Ланины, Морозовы, и в конце девяностых годов его приобрел петербургский миллионер Елисеев, колониалыцик и виноторговец, и приступил к перестройке. Архитектор, привезенный Елисеевым, зашил весь дом тесом, что было для Москвы новинкой, и получился гигантский деревянный ящик, настолько плотный, что и щелочки не осталось.



Идет год, второй, но плотные леса все еще окружают стройку. Москвичи - старожилы, помнившие, что здесь когда - то жили черти и водились привидения, осторожно переходили на другую сторону, тем более, что о таинственной стройке шла легенда за легендой.



Нашлись смельчаки, которые, несмотря на охрану и стаю огромных степных овчарок во дворе, все - таки ухитрялись проникнуть внутрь, чтобы потом рассказывать чудеса.



- Индийская пагода воздвигается.



- Мавританский замок.



- Языческий храм Бахуса.



Последнее оказалось ближе всего к истине. Наконец леса были сняты, тротуары очищены, и засверкали тысячи огней сквозь огромные зеркальные стекла.



Храм Бахуса.



Впрочем, это название не было официальным; в день снятия лесов назначено было торжественное, с молебствием освящение "Магазина Елисеева и погреба русских и иностранных вин".



С утра толпы народа запрудили улицу, любуясь на щегольской фасад "нового стиля" с фронтоном, на котором вместо княжеского герба белелось что - то из мифологии, какие - то классические фигуры. На тротуаре была толчея людей, жадно рассматривавших сквозь зеркальные стекла причудливые постройки из разных неведомых доселе Москве товаров.



Горами поднимаются заморские фрукты; как груда ядер, высится пирамида кокосовых орехов, с голову ребенка каждый; необъятными, пудовыми кистями висят тропические бананы; перламутром отливают разноцветные обитатели морского царства - жители неведомых океанских глубин, а над всем этим блещут электрические звезды на батареях винных бутылок, сверкают и переливаются в глубоких зеркалах, вершины которых теряются в туманной высоте.



Так был описан в одной из ненапечатанных "Поэм о Москве" этот храм обжорства:



А на Тверской в дворце роскошном Елисеев

Привлек толпы несметные народа

Блестящей выставкой колбас, печений, лакомств...

Ряды окороков, копченых и вареных,

Индейки, фаршированные гуси,

Колбасы с чесноком, с фисташками и перцем,

Сыры всех возрастов - и честер, и швейцарский,

И жидкий бри, и пармезон гранитный...

Приказчик Алексей Ильич старается у фруктов,

Уложенных душистой пирамидой,

Наполнивших корзины в пестрых лентах...

Здесь все - от кальвиля французского с гербами

До ананасов и невиданных японских вишен.



Двери магазина были еще заперты, хотя внутри стали заранее собираться приглашенные, проходя со двора.



Привезенные для молебна иконы стояли посреди магазина, среди экзотических растений. Наконец, к полудню зашевелилась полиция, оттесняя народ на противоположную сторону улицы. Прискакал взвод жандармов и своими конями разделил улицу для проезда важных гостей.



Ровно в полдень, в назначенный час открытия, двери магазина отворились, и у входа появился громадный швейцар. Начали съезжаться гости, сверкая орденами и лентами, военное начальство, штатские генералы в белых штанах и плюмажных треуголках, духовенство в дорогих лиловых рясах. Все явились сюда с какого - то официального богослужения в Успенском соборе. Некоторые, впрочем, заезжали домой и успели переодеться. Елисеев ловко воспользовался торжественным днем.



В зале встречал гостей стройный блондин - Григорий Григорьевич Елисеев в безукоризненном фраке, с "Владимиром" на шее и французским орденом "Почетного легиона" в петлице. Он получил этот важный орден за какое - то очень крупное пожертвование на благотворительность, а "Почетный легион" - за выставку в Париже выдержанных им французских вин.



Архиерея Парфения встретил синодальный хор в своих красных, с откидными рукавами камзолах, выстроившийся около икон и церковнослужителей с ризами для духовенства.







Нечто фантастическое представляло собой внутренность двусветного магазина. Для него Елисеев слил нижний этаж с бельэтажем, совершенно уничтожив зал и гостиные бывшего салона Волконской, и сломал историческую беломраморную лестницу, чтобы очистить место елисеевским винам. Золото и лепные украшения стен и потолка производили впечатление чего - то странного. В глубине зала вверху виднелась темная ниша в стене, вроде какой - то таинственной ложи, а рядом с ней были редкостные английские часы, огромный золоченый маятник которых казался неподвижным, часы шли бесшумно.



Зал гудел, как муравейник. Готовились к молебну. Духовенство надевало златотканые ризы. Тишина. Тихо входят мундирные и фрачные гости. За ними - долгополые сюртуки именитых таганских купцов, опоздавших к началу.



В половине молебна в дверях появилась громадная, могучая фигура, с первого взгляда напоминающая Тургенева, только еще выше и с огромной седеющей львиной гривой - прямо - таки былинный богатырь.



Странным показался серый пиджак среди мундиров, но большинство знатных гостей обернулось к нему и приветливо кланялось. А тот по своей близорукости, которой не помогало даже пенсне, ничего и никого не видел. Около него суетились Елисеев и благообразный, в черном сюртуке, управляющий новым магазином.



Это был самый дорогой гость, первый знаток вин, создавший огромное виноделие Удельного ведомства и свои образцовые виноградники "Новый Свет" в Крыму и на Кавказе, - Лев Голицын. Во второй половине зала был сервирован завтрак.



Серебро и хрусталь сверкали на белоснежных скатертях, повторяя в своих гранях мириады электрических отблесков, как застывшие капли водопада, переливались всеми цветами радуги. А посредине между хрустальными графинами, наполненными винами разных цветов, вкуса и возраста, стояли бутылки всевозможных форм - от простых светлых золотистого шато - икема с выпуклыми стеклянными клеймами до шампанок с бургонским, кубышек мадеры и неуклюжих, примитивных бутылок венгерского. На бутылках старого токая перламутр времени сливался с туманным фоном стекла цвета болотной тины.



На столах все было выставлено сразу, вместе с холодными закусками. Причудливых форм заливные, желе и галантины вздрагивали, огромные красные омары и лангусты прятались в застывших соусах, как в облаках, и багрянили при ярком освещении, а доминировали надо всем своей громадой окорока. Окорока вареные, с откинутой плащом кожей, румянели розоватым салом.



Окорока вестфальские провесные, тоже с откинутым плащом, спорили нежной белизной со скатертью. Они с математической точностью нарезаны были тонкими, как лист, пластами во весь поперечник окорока, и опять пласты были сложены на свои места так, что окорок казался целым.



Жирные остендские устрицы, фигурно разложенные на слое снега, покрывавшего блюда, казалось, дышали.



Наискось широкого стола розовели и янтарились белорыбьи и осетровые балыки. Чернелась в серебряных ведрах, в кольце прозрачного льда, стерляжья мелкая икра, высилась над краями горкой темная осетровая и крупная, зернышко к зернышку, белужья. Ароматная паюсная, мартовская, с Сальянских промыслов, пухла на серебряных блюдах; далее сухая мешочная - тонким ножом пополам каждая икринка режется - высилась, сохраняя форму мешков, а лучшая в мире паюсная икра с особым землистым ароматом, ачуевская - кучугур, стояла огромными глыбами на блюдах...



Ряды столов представляли собой геометрическую фигуру.



Кончился молебен. Начался завтрак. Архиерей в черной рясе и клобуке занял самое почетное место, лицом к часам и завешенной ложе.



Все остальные гости были рассажены строго по чинам и положению в обществе. Под ложей, на эстраде, расположился оркестр музыки.



Из духовенства завтракать остались только архиерей, местный старик священник и протодьякон - бас необычайный. Ему предстояло закончить завтрак провозглашением многолетия. Остальное духовенство, получив "сухими" и корзины лакомств для семей, разъехалось, довольное подарками.



Архиерея угощали самыми дорогими винами, но он только их "пригубливал", давая, впрочем, отзывы, сделавшие бы честь и самому лучшему гурману.



Усердно угощавшему Елисееву архиерей отвечал:



- И не просите, не буду. Когда - нибудь, там, после... А теперь, сами видите, владыке не подобает.



Зато протодьякон старался вовсю, вливая в необъятную утробу стакан за стаканом из стоявших перед ним бутылок. Только покрякивал и хвалил.



Становилось шумнее. Запивая редкостные яства дорогими винами, гости пораспустились. После тостов, сопровождавшихся тушами оркестра, вдруг какой - то подгулявший гость встал и потребовал слова. Елисеев взглянул, сделал нервное движение, нагнулся к архиерею и шепнул что - то на ухо. Архиерей мигнул сидевшему на конце стола протодьякону, не спускавшему глаз со своего владыки.



Не замолк еще стук ножа о тарелку, которым оратор требовал внимания, как по зале раздалось рыканье льва: это откашлялся протодьякон, пробуя голос.



Как гора, поднялся он, и загудела по зале его октава, от которой закачались хрустальные висюльки на канделябрах.



- Многолетие дому сему! Здравие и благоденствие! А когда дошел до "многая лета", даже страшно стало.



Официальная часть торжества кончилась. Архиерей встал, поклонился и жестом попросил всех остаться на своих местах. Хозяин проводил его к выходу.



Громовые октавы еще переливались бархатным гулом под потолком, как вдруг занавес ложи открылся и из нее, до солнечного блеска освещенной внутри, грянула разудалая песня:



Гайда, тройка, снег пушистый,

Ночь морозная кругом...



Публика сразу пришла в себя, увидав в ложе хор яровских певиц в белых платьях. Бешено зааплодировали Анне Захаровне, а она, коротенькая и толстая, в лиловом платье, сверкая бриллиантами, кланялась из своей ложи и разводила руками, посылая воздушные поцелуи.



На другой день и далее, многие годы, до самой революции, магазин был полон покупателей, а тротуары - безденежных, а то и совсем голодных любопытных, заглядывавших в окна.



- И едят же люди. Ну, ну!



В этот магазин не приходили: в него приезжали.



С обеих сторон дома на обеих сторонах улицы и глубоко по Гнездниковскому переулку стояли собственные запряжки: пары, одиночки, кареты, коляски, одна другой лучше. Каретники старались превзойти один другого. Здоровенный, с лицом в полнолуние, швейцар в ливрее со светлыми пуговицами, но без гербов, в сопровождении своих помощников выносил корзины и пакеты за дамами в шиншиллях и соболях с кавалерами в бобрах или в шикарных военных "николаевских" шинелях с капюшонами.



Он громовым голосом вызывал кучеров, ставил в экипаж покупки, правой рукой на отлет снимал картуз с позументом, а в левой зажимал полученный "на чай".



Все эти важные покупатели знали продавцов магазина и особенно почтенных звали по имени и отчеству.



- Иван Федорыч, чем полакомите? Иван Федорович знал вкусы своих покупателей по своему колбасному или рыбному отделению.



Знал, что кому предложить: кому нежной, как сливочное масло, лососины, кому свежего лангуста или омара, чудищем красневшего на окне, кому икру, памятуя, что один любит белужью, другой стерляжью, третий кучугур, а тот сальян. И всех помнил Иван Федорович и разговаривал с каждым таким покупателем, как равный с равным, соображаясь со вкусом каждого.



- Вот, Николай Семеныч, получена из Сибири копченая нельмушка и маринованные налимьи печенки. Очень хороши. Сам я пробовал. Вчера граф Рибопьер с Карлом Александрычем приезжали. Сегодня за второй порцией прислали... Так прикажете завернуть? Распорядился и быстро пошел навстречу высокой даме, которой все кланялись.



- Что прикажете, Ольга Осиповна?



- А вот что, ты уж мне, Иван Федорыч, фунтик маслица, там какое - то финляндское есть...



- Есть, есть, Ольга Осиповна.



- Да кругленькую коробочку селедочек маринованных. Вчера муж брал.



- Знаю - с, вчера Михаил Провыч брали...



О. О. Садовская, почти ежедневно заходившая в магазин, пользовалась особым почетом, как любимая артистка.



Вообще же более скромная публика стеснялась заходить в раззолоченный магазин Елисеева.



Дамы обыкновенно толпились у выставки фруктов, где седой, высокий, важный приказчик Алексей Ильич у одного прилавка, а у другого его помощник, молодой и красивый Александр Иванович, знали своих покупательниц и умели так отпустить им товар, что ни одного яблока не попадет с пятнышком, ни одной обмякшей ягодки винограда.



Всем магазином командовал управляющий Сергей Кириллович, сам же Елисеев приезжал в Москву только на один день: он был занят устройством такого же храма Бахуса в Петербурге, на Невском, где был его главный, еще отцовский магазин.



В один из таких приездов ему доложили, что уже три дня ходит какой - то чиновник с кокардой и портфелем, желающий говорить лично "только с самим" по важному делу, и сейчас он пришел и просит доложить.



Принимает Елисеев скромно одетого человека в своем роскошном кабинете, сидя в кресле у письменного стола, и даже не предлагает ему сесть.



- Что вам угодно?



- Мне угодно запечатать ваш магазин. Я мог бы это сделать и вчера, и третьего дня, но без вас не хотел. Я - вновь назначенный акцизный чиновник этого участка.



Елисеев встает, подает ему руку и, указывая на средний стул, говорит:



- Садитесь, пожалуйста,



- Да позвольте уже здесь, к письменному столу... Мне удобнее писать протокол.



И сел.



- Какой протокол?



- О незаконной торговле вином, чего ни в каком случае я допустить не могу, чтобы не быть в ответе. Елисеев сразу догадался, в чем дело, но возразил:



- Магазин с торговлей винами мне разрешен властями. Это вы, кажется, должны знать.



- Власти разрешили вам, но упустили из виду, что вход в заведение, торгующее вином, от входа в церковь не разрешается ближе сорока двух сажен. А где у вас эти сорок две сажени?



Какой был в дальнейшем разговор у Елисеева с акцизным, неизвестно, но факт тот, что всю ночь кипела работа: вывеска о продаже вина перенесена была в другой конец дома, выходящий в Козицкий переулок, и винный погреб получил отдельный ход и был отгорожен от магазина. Вина, заказанные в магазине, приходилось брать через ход с Козицкого переулка, но, конечно, не для всех.



Вина составляли главный доход Елисеева. В его погребах хранились самые дорогие вина, привезенные отцом владельца на трех собственных парусных кораблях, крейсировавших еще в первой половине прошлого века между Финским заливом и гаванями Франции, Испании, Португалии и острова Мадейры, где у Елисеева были собственные винные склады.



В мифологии был Бахус и была слепая Фемида, богиня правосудия с весами в руках, на которых невидимо для себя и видимо для всех взвешивала деяния людские и преступления. Глаза у нее были завязаны, чтобы никакого подозрения в лицеприятии быть не могло.



Прошли тысячелетия со времени исчезновения олимпийских богов, но поклонники Бахуса не переводились, и на их счет воздвигали храмы жрецы его.



Строились храмы и Фемиде, долженствовавшей взвешивать грехи поклонников Бахуса. Она изображалась в храмах всего мира с повязкой на глазах. Так было в Париже, Лондоне, Нью - Йорке, Калькутте, Тамбове и Можайске.



А в Московском Кремле, в нише вестибюля она смотрела во все глаза! И когда она сняла повязку - неизвестно. А может, ее и совсем не было?



С самого начала судебной реформы в кремлевском храме правосудия, здании судебных установлений, со дня введения судебной реформы в 1864 - 1866 годы стояла она. Статуя такая, как и подобает ей быть во всем мире: весы, меч карающий и толстенные томы законов. Одного только не оказалось у богини, самого главного атрибута - повязки на глазах.



Почти полвека стояла зрячая Фемида, а может быть, и до сего времени уцелела как памятник старины в том же виде. Никто не обращал внимания на нее, а когда один газетный репортер написал об этом заметку в либеральную газету "Русские ведомости", то она напечатана не была.



- Да нельзя же, на всю Европу срам пойдет!



Когда Елисеев сдал третий этаж этого дома под одной крышей с магазином коммерческому суду, то там были водружены, как и во всех судах, символы закона: зерцало с указом Петра I и золоченый столб с короной наверху, о котором давным - давно ходили две строчки:



В России нет закона,

Есть столб, и на столбе корона.



Водрузили здесь и Фемиду с повязкой на глазах.



Но здесь ей надели повязку для того, должно быть, чтобы она не видела роскоши соседнего храма Бахуса, поклонники которого оттуда время от времени поднимались волей рока в храм Фемиды.



Не повезло здесь богине правосудия: тысячепудовый штукатурный потолок с богатой лепкой рухнул в главном зале храма Фемиды, сшиб ей повязку вместе с головой, сокрушил и символ закона - зерцало.



Счастье, что Фемида была коммерческая, не признававшая кровавых жертв, и потому обошлось без них: потолок рухнул ночью, в пустом помещении.



Храм Бахуса существовал до Октябрьской революции. И теперь это тот же украшенный лепными работами двусветный зал, только у подъезда не вызывает швейцар кучеров, а магазин всегда полон народа, покупающего необходимые для питания продукты.



И все так же по вечерам яркие люстры сверкают сквозь зеркальные стекла.

@темы: Проза

---

Persona grata: Владимир Гиляровский

[S.R.]

Цит. по: Лыкова И. Владимир Гиляровский – родственник Фандорина? С.68-75.



Внимательные читатели замечают немало пересечений между столетней давности репортажами легендарного Владимира Гиляровского и сюжетами фантастически популярного ныне Бориса Акунина. К примеру, действие романа «Любовник смерти» происходит на Хитровке (в начале XX века - разбойничий московский район, своеобразное «государство в государстве»). А главным летописцем Хитровки был журналист Гиляровский. Мало того, даже в самом Гиляе, бывает, находят черты, сходные с сыщиком Фандориным...

Журналист Владимир Гиляровский (друзья предпочитали называть его гимназическим прозвищем Гиляй) на всю Москву славился двумя особенностями: великой силой и какой-то детской озорной шкодливостью. Редактор Дорошевич описывал знакомство с Гиляровским так: сидит он, Дорошевич (человек внушительного роста и веса), за собственным столом в редакции, и тут его кто-то сзади поднимает в воздух вместе с креслом. И басит: «Не бойся, сейчас тебя поставлю! Будем знакомы, я Гиляровский».

Как-то, выйдя из ресторана с большой компанией, бедовый репортер ухватился одной рукой за фонарь, а другой – за извозчичью пролетку, и лошадь не смогла сдвинуться с места. На открытии выставки «Ослиный хвост» Гиляровский походил-походил, покрякал, глядя на модернистские полотна под названиями вроде «Голубое в зеленом», а потом подкрался к одной картине и перевесил ее вверх ногами. И потом каждый день заходил посмотреть, не исправил ли кто «кощунства». Иногда встречал у картины автора. Но даже тот до конца выставки так ничего и не заметил.

Иной раз шуточки выходили не слишком добрыми. Как-то Гиляровского попросили переслать в волость документы на паспорт популярного, но по сути бездарного актера Белова. И Гиляй в графе «особые приметы» взял да и приписал: «Плохо играет Гамлета». В новом паспорте особые приметы были аккуратно зафиксированы. Артист Белов плакал. И с ним вместе – раскаивающийся Гиляровский, человек хоть и озорной, но удивительно добрый и отзывчивый.

Это тоже было страстью Гиляровского – сочувствовать. «Любить человечество легко, трудно любить одного человека, тут нужно много силы, внимания, заботы, времени и, наконец, денег», – утверждал он.

К примеру...

К примеру, идет Гиляй по улице и видит человека в сбитых ботинках, но при галстуке бантом и в когда-то щегольской шляпе на грязных длинных волосах: «Кажется, актер!» Подходит, протягивает руку:

– Гиляровский...

– Как же... Как же... Слыхал.

Завязывается разговор, и через пять минут радужная бумажка перекочевывает из кармана Гиляровского в карман бедолаги.



ХИТРОВСКИЙ СПЕЦИАЛИСТ



Ничего удивительного, что, когда Станиславский с Немировичем-Данченко задумали ставить «На дне», обратились за помощью именно к Гиляровскому. Во-первых, рубаха-парень. Во-вторых, прославился своими очерками о жизни трущоб. И Гиляй повел их на экскурсию по московскому «дну» – на жуткую, разбойничью Хитровку. Взяли с собой художника Сомова, чтоб зарисовывал с натуры эскизы для декораций. Расположились в трактире «Каторга». Кругом смрад, пьяный хохот, забубенный мат. Немирович со Станиславским с любопытством рассматривают публику. Сомов рисует, пристроившись у единственной керосиновой лампы, кое-как освещающей тесное помещение. Какой-то долговязый, косноязычный, лицо в оспинах, заглядывает через плечо и принимается скандалить: мол, неверно рисуешь! Другой – кривой на один глаз – тем временем берется за керосиновую лампу. Мощный Гиляровский молча подходит и бьет пудовым кулаком по голове сначала одного, потом другого. «Что вы делаете?» – изумляется Станиславский. Но журналист не отвечает, а, повернувшись к третьему мужику – коренастому, приземистому, с наглыми черными глазами, – орет благим матом:

«Болдоха, отступись! А то на всю «Каторгу» прокричу, где твои тайники с золотишком!» На обратном пути Гиляровский объяснился: те двое, кого он вырубил ударом. – Дылда и Ванька Лошадь – «шестерки» авторитетного фартового Болдохи (это который третий, черноглазый). И по всему выходило, что собирались они «экскурсантов» грабить «втемную» – затем и лампу хотели потушить. А при свидетелях поостереглись, да и про тайники с золотишком небось засомневались: вдруг Гиляй и правда место знает? «Ну, Владимир Алексеевич, вы настоящий специалист! Не зря говорят: на Хитровку без вас ходить нельзя... По гроб жизни ваши должники!» – наперебой благодарили Гиляровского Станиславский с Немировичем. «А должники, так позвали бы, черти, хоть раз в вашем театре сыграть! Ведь не позовете, а я ж по сцене ох как тоскую...» – сокрушался «специалист» – лучший проводник на Хитровку, отличный журналист, смелый и сильный человек, но – увы! – никудышный актер...



ВОР НА ЯРМАРКЕ



Актером Владимир Алексеевич сделался в 1871 году, в Тамбове. Там базарные торговцы стали бить за что-то гастролирующих актеров, а Гиляровский заступился. В благодарность был принят в труппу. Много лет ездил по городам. Играл, к примеру, сумасшедшую барыню в «Грозе». Свел полезнейшее знакомство с Мейерхольдом – правда, не с Всеволодом, а с его отцом, Эмилием (Гиляровский в тот день продавал билеты, а старик покупал и не стал брать сдачу с двадцати пяти рублей). И даже подружился с Чеховым – правда, не и кулисами, а в школе гимнастики и фехтования. Гиляровский вообще с людьми сходился легко. Сразу со всеми был на «ты», демонстрировал мускулы, сгибал копейки, закручивал спиралью чайные ложки, шумно угощал табаком, показывал карточные фокусы. Чехова все это восхищало: «Не человек, курьерский поезд. Остановка пять минут. Буфет». Гиляй стал для Антона Павловича неисчерпаемым источником сюжетов. К примеру, рассказал как-то о собачке, сбежавшей в Тамбове от хозяев и попавшей в цирк, и родилась чеховская «Каштанка». В другой раз Гиляровский поведал о живущем по соседству крестьянине Никите, который ворует на железной дороге гайки для грузил, и Чехов написал «Злоумышленника». А уж сколько словечек и забористых выражений Гиляя вошли в знаменитую чеховскую записную книжку! «Человек ты талантливый, – говаривал Чехов другу. – Но на сцене не смотришься. Тебе бы писать!»

И, в конце концов, Гиляровский действительно стал писать. Оказалось, артистизм и в газетном деле необходим. «Я как вор на ярмарке. Репортерское дело такое», – бравировал новоиспеченный сотрудник «Московского листка» и «Русских ведомостей», мастер убедительного грима. Гиляровский мог, к примеру, облачиться в лохмотья, нарисовать на лице синяк и слиться с толпой хитрованцев. При этом он натуральнейшим образом косолапил, сплевывал сквозь зубы и сквернословил. В другой раз замаскируется под усача-пожарного – тут уж и шаг становится молодцеватым, и глаз загорается бравой исполнительностью. Словом, выходило не хуже, чем у литературного «собрата» Эраста Петровича, тоже любителя маскироваться.

Дело в том, что излюбленным делом Гиляя были расследования (конечно, журналистские). К примеру, умер генерал Скобелев, якобы от естественных причин. Но поговаривали, что герой Русско-турецкой войны, прозванный Белым Генералом, на самом деле был отравлен собственной любовницей – некой Вандой. Между прочим, именно эта история легла в основу романа Акунина «Смерть Ахиллеса». Только в книге преступление расследовал сыщик Фандорин, а в жизни – журналист Гиляровский. Куда там сыскной полиции! Гиляй всегда знал гораздо больше. Как-то ночью ограбили Успенский собор Кремля. Ранним утром одновременно с полицией к месту прибыл вездесущий репортер и заявил: ведите сыскную собаку, вор еще в храме. И точно, богохульника удалось взять. Или еще случай – громилы похитили из фирмы Бордевиль несгораемый шкаф. Сыскная полиция тщетно металась в поисках каких-либо зацепок, а в «Русских ведомостях» уже появилась заметка, что шкаф надо искать в Егорьевском уезде, но он, увы, уже пуст.

Где только Гиляровскому не удавалось поймать ниточку очередного репортажа! В трактире, на улице... Как-то на балу у нефтяного короля Асадулаева услышал телефонный звонок из прихожей, не поленился ответить вместо куда-то запропастившейся горничной. Услышал: «Пригласите господина градоначальника». Немного подождав, Гиляровский начальственно забасил: «Градоначальник у телефона». Так он узнал, что на Лосином острове перестрелка, грабят банк.

В другой раз ужинал Гиляровский у друзей, среди гостей случился и Константин Иванович Шестаков, управляющий Московско-Курской железной дороги. Ему-то лакей и шепнул: мол, получена телеграмма, под Орлом – страшное крушение. Гиляровский тут как тут – схватил шапку и на улицу, за извозчиком. На вокзале нырнул под пустой состав, добрался незамеченным до министерского вагона, влез в окно и спрятался в уборной, прикрутив дверную ручку ремнем. И что? Хотело начальство замять дело о катастрофе, смухлевать с подсчетом жертв, да не вышло! «Московский листок» две недели получал точнейшую информацию с места событий. И все эти две недели Гиляровский – обросший, нечесаный, немытый – разбирал завалы, помогал, кому еще можно было помочь, вытаскивал трупы. Потом знакомый повез его куда-то помыться, отдохнуть. И только наутро Гиляровский узнал, что отдыхает и моется не где-нибудь, а в Спасском-Лутовинове, в поместье самого Тургенева!

В 1896 году, в дни празднования коронации императора Николая, Гиляровский оказался в самом центре Ходынского поля и – единственный из журналистов легальных газет – не побоялся описать происходящее: сотни раздавленных в битве за бесплатные орехи-пряники. И праздник над трупами на другой день: хоры, оркестры, приемы.

Как он умудрялся каждый раз оказаться в нужный момент в нужном месте – загадка! Известно только, что у Гиляя везде были свои люди. К примеру, брандмайор московской пожарной команды шел ради него на любые нарушения циркуляров, потому что сам был однажды спасен отважным журналистом, когда чуть не провалился на крыше горящего дома за Бутырской заставой. «Пожаришко так себе, на пятнадцать строк и семьдесят пять копеек, зря два рубля лихачу отдал», – сокрушался тогда Гиляровский. Видать, все же не зря!



НЕПУТЕВЫЙ СЫН ТИТУЛЯРНОГО СОВЕТНИКА



Многое в биографии Гиляровского в пересказе звучит хоть и увлекательно, но неправдоподобно, будто это и не человеческая жизнь вовсе, а приключенческий роман.

Он был сыном чиновника губернского правления и до некоторых пор жил, как все мальчики его круга. То есть в меру шалил и безмерно тосковал, когда ему прививали приличные манеры. Матери у мальчика очень рано не стало, и известным премудростям (причешись на пробор, вымой руки, салфеточку сюда, сиди не болтая ногами да не перепутай нож для рыбы с ножом для мяса!) его учили мачехины сестры-институтки – препротивнейшие и прескучнейшие барышни. Они следили за тем, чтобы Володя поменьше носился по лесу с «этим ужасным Китаевым». Китаев был чем-то вроде его гувернера, а попросту – дядькой. Он учил мальчика совсем другой науке: никогда не врать, но всегда помалкивать, скакать верхом, лазать по деревьям, плавать, стрелять, ходить на медведя с рогатиной и побеждать любого противника в кулачном бою.

А раньше Китаев был матросом, но после какой-то политически опасной шалости вынужден был бежать и каким-то чудом прибился к дому Гиляровских. Отец Володи долгие годы укрывал Китаева от полиции. Дело в том, что Володины предки издавна славились вольнодумством. Его дед по материнской линии – казак Петро Иванович Усатый, в любую погоду носивший черкесскую косматую папаху и свитку («такую широкую, что ею можно было покрыть лошадь с ногами и головой» – вспоминал Гиляровский), несмотря на то, что служил управляющим в имении графа Олсуфьева, крепостного права не признавал и за все время своего управления никого не наказал телесно и не отдал без очереди в солдаты. А отец Гиляровского водил дружбу с масонами, почитывал запрещенного Рылеева и демонстрировал явное сочувствие к «политическим».

Но Володя Гиляровский по части вольнодумства (а может, идеализма?) далеко переплюнул своих родных. На тринадцатом году жизни, начитавшись Чернышевского да Некрасова, он взял и ушел из родительского дома, и вообще из города Вологды пешком, на Волгу, в Ярославль, оставив отцу записку: «Буду бурлаком». И действительно добрался, и был принят в ватагу по документам одного умершего от холеры бурлака. Через месяц сын титулярного советника сделался чернее араба, накачал мускулатуру, научился мастерски играть в орлянку и за неутомимость заслужил прозвище Бешеный: на отдыхе, когда даже матерые бурлаки сидели в тенечке, то на руках ходил, то на сосну залезал, а то и переплывал Волгу-матушку в два конца! «Да еще переборол всех с учетом уроков Китаева, – вспоминал Гиляровский. – Огромный эффект производило, когда я гнул на глазах монету».

А потом его отыскал отец, сказал: «Поехали!» «Папа, я только зайду на постоялый двор, возьму вещи и заработанную сотню». – «К черту вещи, к черту сотню. Оставь ее товарищам на пропой души. Поехали, говорят тебе! Я договорился, послужишь год-два в полку; потом тебя возьмут в московское юнкерское училище».

Но вернуть Володю на подобающий дворянскому сыну путь так и не удалось – у судьбы были на мальчика иные виды. Иначе как объяснить тот причудливый случай, из-за которого Гиляровский вылетел из Лефортовского училища?

Часы увольнительных юнкера любили проводить в Лефортовском парке: расстилали шинели под деревьями, пили водку. Однажды пятнадцатилетний Гиляровский нашел там в высокой траве... новорожденного младенца-подкидыша. Что делать? Нести в воспитательный дом некогда – увольнительная истекает через несколько минут. Бросить жалко. Так и появился в училище, левой рукой прижимая к себе ребеночка, а правой отдавая честь: «Юнкер Гиляровский из отпуска прибыл!» «Эт-т-то что такое?! Да вы пьяны!!!» – гаркнул дежурный офицер. На другой день над сердобольным юнкером хохотало все училище. И начальство, до болезненности не любившее скандалов, отчислило Владимира от греха подальше в полк. А собственно, за что? Гиляровский почувствовал себя оскорбленным.

Ну; обиделся, так увольняйся, отправляйся домой, к папеньке! Но Володя Гиляровский – воспитанник Китаева, недоучка-гимназист и бывший бурлак – не из таких! Было в его характере нечто, препятствовавшее оседлой жизни! Словом, он сбежал, сменяв на рынке мундир на старое потрепанное пальто и видавшее виды кепи. Так сын титулярного советника окончательно сделался бродягой. Где-то колол дрова, где-то служил пожарным. Поднимался на Эльбрус, работал на белильном заводе, бывало, воровал в трактирах. Однажды поздним вечером, сильно замерзнув, попросился ночевать в небогатый дом. Не пустили, но Гиляровский заметил в сенях неработающие часы. Назвался часовщиком, обещал починить, но только не при лучине, а при дневном свете. А наутро тихо ушел, пока хозяева спали.

В Казани он столкнулся с убегающим от полиции человеком и был по ошибке арестован вместо него и обвинен в распространении прокламаций. Ночью выломал решетку и бежал. По дороге нашел кошелек с 25 рублями, купил билет на пароход и там в буфете ложками ел белужью икру. И свел полезное знакомство – с донским конезаводчиком. Поехал с ним в степь, сделался лучшим табунщиком. Просто покупатели лошадей и предположить не могли, что крепкий загорелый парень, ловко владеющий арканом, отлично понимает по-французски и пересказывает все их разговоры хозяину. Но и с Дона пришлось уйти: покупать лошадей приехал жандармский полковник из Казани – тот самый, от которого Гиляровский сбежал через окошко. Взять удалось только кафтан да 100 рублей, в нем зашитые. Но не накопленное оставлять было жаль, а пятнадцатилетнюю казачку Женю, с которой Владимир едва ли успел перемолвиться двумя-тремя фразами. Женя была первой женщиной, на которую загляделся Гиляровский за недолгие, но весьма насыщенные восемнадцать лет жизни.



ЗАПЛАТИ МНЕ ЛЮБОВЬЮ ЗА ВОЛЮ



Сам он об этом предмете писал так: «В гимназии женщины для меня были «бабье». Презирал гимназистов, бегающих на свидания. У меня же была особая ненависть из-за тетушек-институток. В бурлаках мы и в глаза не видели женщин. В полку видели только гулящих девок по трактирам, которых юнкера просто боялись, наслушавшись увещеваний полкового доктора Глебова». Во второй раз Гиляровский почувствовал сердечное волнение уже в актерах, в Воронеже – служила у них в труппе такая Гаевская: красивая, изящная, из хорошей семьи. Однажды актер Симонов попытался ее обнять – Гиляровский надрал обидчику уши. Стал провожать ее, сам принарядился: завел пиджак и фетровую шляпу. Вот, собственно, и весь роман. Впрочем, на этот раз помешала Русско-турецкая война: Гиляровский ушел волонтером.

Воевал с азартом. «Каждую ночь в секретах, или часового надо бесшумно снять и доставить для допроса... Веселое дело, как охота, только пожутче.... Заключили мир. Но только в сентябре 1878 г. я получил отставку, так как башибузуки наводняли горы. Ползать за ними по скалам, лесным трущобам занятие было интереснее, чем война», – вспоминал Гиляй. Однажды в каком-то бою в качестве трофея ему достался брошенный турком белый плащ с широкой коричневой полосой. После войны в этом плаще актер Далматов играл в Пензе Отелло.

Демобилизовавшись, Гиляровский помчался в Воронеж к Гаевской. Они переписывались всю войну, и в дни, когда в отрядную канцелярию приходила почта. Владимир не мог утерпеть и бегал за письмом напрямую, через турецкую цепь... И вот долгожданная встреча. «С вокзала бегу на репетицию в театр. Ее вызывают ко мне. Конфузливо подходит знакомая худенькая фигурка. Посмотрели мы друг на друга, разговор как-то не клеился. Нас выручил окрик со сцены, позвавший ее. И переписка прекратилась. Впоследствии я узнал, что, когда я заезжал к ней, она была невестой».

Хорошо хоть третья попытка удалась. Мария Ивановна Мурзина, бесприданница-сирота, гимназическая учительница, увлекавшаяся любительским театром, – спокойная, терпеливая, с венком из колосьев и цветов и густой русой косой. Она встретилась Гиляровскому в 1879 году в Пензе, когда ему было двадцать шесть лет, а ей двадцать три. «Поручаю тебе, дорогая, мою жизнь и суровую долю. / И мечты, и надежды, и силы, и мою непокорную волю... / Все отдам я тебе, не жалея, Что дано мне судьбою на долю. / Не отдам только воли я даром – Заплати мне любовью за волю» – сочинил ей в альбом Гиляй.

Любовью она ему платила до самой смерти, но воли взамен не отнимала. И жизнь, которую Гиляй стал вести, женившись на ней, лишь отчасти можно было назвать оседлой. Из Москвы, где они поселились сразу после свадьбы, Владимир Алексеевич то и дело исчезал на неделю-другую, и Маруся толком не знала, где муж. После выяснялось, что он, к примеру, встретил на улице старого знакомого и уехал с ним в Грузию отведать доброго кавказского вина, какого в Москве не сыщешь.

Когда же Гиляровский бывал дома, его восьмикомнатная квартира в Столешниковом переулке ломилась от людей. Мария Ивановна заказывала для своей кухни у посудных дел мастеров какие-то неохватные кастрюли, гигантские чаны, небывалые сковороды, чтобы всех накормить. Бедой в доме были ложки – Гиляй сворачивал их винтом, развлекая вечные толпы гостей.

Кроме приличной публики вроде Чехова, Шаляпина, Станиславского в доме Гиляя не переводилась и сомнительная. Одна из восьми комнат специально предназначалась для встречи с обитателями трущоб. Жена сокрушалась: «Ну кто ж хитрованцев в дом пускает! Ведь зарежут когда-нибудь!» Зарезать не зарезали, а вот заразить – заразили. Сначала у самого Владимира Алексеевича пошла рожа на голове, сопровождавшаяся страшным жаром. Следом служившая в доме няня заболела сыпным тифом – вошь, конечно, была занесена то ли с Сухаревского, то ли с Хитрова рынка. А потом и того хуже – полуторагодовалый сын Гиляровских слег в скарлатине.

Никаких других упоминаний об этом мальчике в архивах не обнаруживается (в отличие от свидетельств о дочери Гиляя Надежде, о которой известно очень много, например, что она занималась журналистикой, переводила, рисовала театральные декорации). Неизвестно даже, пережил ли сын Гиляровского ту скарлатину. Но, как бы там ни было, удивительная натура Владимира Алексеевича, столь многое дарившая его современникам, для близких часто оборачивалась великими муками. Стоит вспомнить хотя бы историю с книгой.

Просто в один прекрасный день Владимир Алексеевич решил опубликовать свои хитровские очерки в виде сборника и назвал его «Трущобные люди». Печатать пришлось за свой счет. Но в последний момент тираж был изъят из типографии и сожжен в полицейской части. Когда Гиляровский стал жаловаться Чехову, тот объяснил:

– Ну, конечно, нецензурно. Ты бы хоть мне показал, что печатать хочешь... Уж одно название – «Трущобные люди» – напугало цензуру. Ну и дальше заглавия: «Человек и собака». «Обреченные», «Каторга». Да разве это теперь возможно?

– Но ведь все эти очерки были раньше напечатаны!

– В отдельности могли проскочить и заглавия, и очерки, а когда все вместе собрано, действительно получается впечатление беспросветное...

В общем, ситуация сложилась аховая. Узнав о том, что Гиляровский в опале, газеты стали куда менее охотно сотрудничать с ним. А три тысячи рублей долга типографии за так и не выпущенную (и, соответственно, не приносящую дохода) книгу сильно превышали возможности Гиляя. На горизонте замаячили опись имущества, выселение из квартиры и тому подобные малоприятные перспективы. Выход нашла мужественная Мария Ивановна – открыть рекламную контору. И вскоре на пролетках, в витринах, даже на Царь-пушке запестрели объявления, составленные и напечатанные супругами Гиляровскими.

Едва разделавшись с долгом, натерпевшийся, оскорбленный, соскучившийся по настоящему делу Гиляровский особенно надолго исчез из Москвы, Объявился на Балканах, в Сербии. Разоблачал тамошнего короля Милана, подстроившего в политических целях покушение на самого себя.



ПРИШЛИТЕ ПОЖЕВАТЬ



После революции Гиляровский все же напечатал свою книгу и даже написал еще несколько: «Москва и москвичи», «Мои скитания», «Записки москвича». Но это уже не были злободневные очерки, а лишь воспоминания с привкусом ностальгии. Ведь ни экзотической Хитровки, ни брандмейстерских команд, ни петухов в Столешниках, ни двухэтажных империалов, ни гамаш – словом, всего того, что наполняло его книги, уже не было и в помине. Все вокруг стремительно менялось – все, кроме ребяческой натуры Гиляровского.

Паустовский вспоминает, что, приходя в редакцию, старик Гиляй шумел, добродушно ругал всех без разбору молокососами, поднимал в воздух Александра Фадеева вместе с Борисом Губером...

И все же он стремительно старел. В 1926 году, готовя репортаж о зарытой реке Неглинке, Гиляй страшно простудился. В результате стал плохо слышать и потерял один глаз. А из-за чего, собственно? Ну, провел несколько часов под землей... Раньше-то и не в таких передрягах доводилось бывать, и ничего, не болел! «Сколько было силищи, – грустил Владимир Алексеевич. – Думал, памятник Минину и Пожарскому раньше развалится»...

Под конец жизни Гиляй часто показывал на шкаф: «В нем хранится давнишняя бутылка замечательного шампанского «Аи». Когда мне станет еще хуже, я соберу всех друзей, налью шампанского, скажу каждому по экспромту и с поднятым искристым бокалом весело, радостно сойду на нет. Довольно было пожито!» Не успел... 2 октября 1935 года восьмидесятиоднолетний Гиляй умер, как говорится, скоропостижно.

За два года до этого, летом 1933-го, на дачу к Гиляровским ворвались грабители, заперли домашних в комнате. Владимира Алексеевича дома не было, он гулял. Возвращаясь к завтраку, увидел около дома человека с финкой в руках. Насупил седые брови: «Убери!» Как ни странно, бандит повиновался.

В восемьдесят лет, да еще полуслепым, не повоюешь. Гиляровский попытался, как когда-то на Хитровке, поговорить с грабителями, представился писателем, защитником хитрованцев. Те ответили равнодушно: «У каждого своя работа». Забрали из дома все, даже спички. Людей, к счастью, не тронули.

На другой день шайка была арестована. И Гиляровский, узнав, где содержатся его обидчики, потребовал свидания, угостил табачком, передал теплые вещи. После, уже из лагеря, грабители прислали ему письмо с извинениями за причиненное «беспокойство». А в конце приписка: «...может статься, пожевать пришлете...». Владимир Алексеевич послал, объяснив: «Если с ними по-человечески, может быть, выйдут из тюрьмы людьми». Такой уж души был человек. Закоренелый идеалист, из тех, какие только в книжках встречаются...



Интереснейшие заметки о Гиляровском, фотоархивы и многое другое Вы можете посмотреть здесь >>>

@темы: Persona grata

---

Церковь Св.Симеона и Анны, СПб.

[S.R.]

Этот уникальный памятник православного зодчества в самом центре города в народе для краткости привыкли именовать просто: церковь на Моховой. Полное же название храма - Церковь Святых Праведных Симеония Богоприимца и Анны Пророчицы. До 1802 г. он считался придворным (ряд исторических фактов свидетельствует об особом внимании императорской фамилии, уделявшемся ему в пору строительства). Храм уберегся от разрушений периода богоборчества 30-х гг. прошлого столетия, пережил войну и устоял до наших дней. Сегодня после реставрации купола и кровли, осуществленных компанией "Лапин Энтерпрайз", Церковь Симеония и Анны вновь радует взоры петербуржцев своей первозданной красотой.

Первая деревянная церковь была начата на этом месте в 1712 г. "тщанием царевича Алексея". Сроки строительства, как сказали бы сейчас, были сжатыми, а темпы - быстрыми. Уже 3 февраля 1714 г. в память о рождении дочери Петра I - Анны, церковь освятили. Собственно же каменное строительство началось здесь несколько позднее. Вступая на престол и во исполнение своего обета, новая государыня Анна Иоанновна повелела приступить к возведению трехпридельной церкви с многогранным куполом.

Читать дальше >>>
И еще одно упоминание об этой церкви, а также о развитии искусства в период правления Анны Иоанновны здесь >>>

@темы: Архитектура Петербурга

---

Застолье старины глубокой

[S.R.]

Петр I закусывал свининой, а Екатерина II — соленым огурцом утверждает Александр Филин, шеф-повар ресторана традиционной русской кухни «Красная площадь», известного своими «историческими обедами». Ресторан находится в здании Государственного исторического музея и все рецепты блюд, меню торжественных «императорских», «пасхальных», «рождественских» обедов и ужинов взяты из архивов музея.



306 лет прошло с тех пор, как Петр Первый издал указ о том, чтобы Новый год считать с 1 января, а «в знак сего доброго начинания организовать веселья». Но веселья у нас без доброго пира никогда не бывало. Изменились времена, но застолья остались, и мы можем попробовать те же блюда, что едали царь Петр и князь Потемкин, дедушка Крылов и Александр Сергеевич Пушкин.



— Так чем же потчевал своих гостей первый российский император? Автор знаменитого романа «Петр I» А.Н. Толстой утверждал, что царь любил «немецкие колбаски».



— Возможно, но я ориентируюсь не на романы, а на точные исторические источники. У меня каждое блюдо сопровождается исторической справкой. Меню и сервировка стола обсуждаются со специалистами ГИМа. Государь Петр Алексеевич любил обильные застолья, как и его отец царь Алексей Михайлович, на праздничных обедах у которого бывало до 80 перемен кушанья. В те времена русская кухня славилась рыбными блюдами, но Петр рыбу не ел, ему даже из-за этого патриарх разрешал отступать от поста. Знаю, что он любил свинину, жареных поросят. Должен сказать, что новогодний стол не отличается от любого торжественного обеда. Традиционно подавались гусь с яблоками, свинина. В старину Рождественский пост заканчивался 25 декабря и в новогоднюю ночь можно было есть мясо. Обычно это была свинина, существует даже поговорка: «Свинку да боровка для Васильева вечерка» (31 декабря — Васильев день. — Ред.). Любимое блюдо Петра I мне неизвестно. Зато я точно знаю, что Екатерина II всем деликатесам предпочитала разварную говядину с солеными огурцами. Когда я готовил «рождественский» обед в «Русском доме» в Вашингтоне, я специально интересовался вкусами великой императрицы и подал гостям ее любимое кушанье.



— Весьма скромные вкусы в пору господства французской кухни, в эпоху небывалой роскоши.



— Сама Екатерина в быту была скромна в отличие от своих вельмож, чьи пиры были поистине лукулловскими. Несмотря на то что в большинстве аристократических домов были повара-французы, почти везде подавались «уставные блюда русской кухни» — подовые пироги, щи, расстегаи и тому подобное. Расстегаев было известно до 30 видов. Сейчас мы делаем восемь этих открытых пирогов с самыми разными начинками. В меню обедов князя Потемкина были удивительные блюда: «Хвосты телячьи по-татарски», «Глаза говяжьи в соусе «поутру проснувшись», «Троянская свинья», которую он особенно жаловал. Таких кушаний в нашем меню нет. Но есть «Потемкинский суп» — суп-пюре из телятины с костным мозгом.



— Неужели сохранились подробные рецепты, по которым и сегодня можно готовить?



— Большинство старинных рецептов, скорее, описания блюд. Например, суп «Потрох», — кстати, торжественный обед всегда начинался супом, — как правило, подавали два вида. Так вот, рецепт гласит: «Взять гусиный или другой потрох, а если хотите иметь наварной суп, прибавить грудины, положить коренья, заправить мукой, поджаренной докрасна в масле». Сколько потрохов, какие коренья, сколько муки? Все приходится додумывать, пробовать так и этак. С «Потемкинским супом» то же было. Да и над супом «Багратион», который создал французский повар Карем, служивший в доме вдовы знаменитого героя, пришлось потрудиться. Это суп-пюре из телятины со сливками. Но в те времена и телятина была другая, и сливки неизвестно какой жирности… Телятину я протер не через сито, как когда-то делали, а с помощью машинки, сливки самой разной жирности лил, даже молоко. Ром добавил: я знал, что добавляли ароматический напиток, но какой? Перепробовал несколько, остановился на роме. Так происходит почти с каждым блюдом, пока не отработаем. Подробных рецептов ХVIII — ХIХ веков сохранилось мало. А уж сколько самых разных поваренных изданий я перечитал! Интереснейшую рукописную книгу мне подарила 95-летняя московская писательница Соя Кирко: рецепты, собранные ее бабушкой.



— Если праздник приходится на пост, как, например, Новый год, какие постные блюда могут украсить стол?



— Во-первых, рыба. Русская кухня всегда славилась именно рыбными кушаньями. Стерлядь называли гастрономическим феноменом. «Стерлядь в шампанском» всегда подавалась на парадных дипломатических обедах. Популярностью и два века назад, и сегодня пользуются «Лососина, запеченная в оболочке из бекона», «Осетрина в вишневом соусе с мадерой», «Царский студень» из стерляди, «Сом чистых вод, фаршированный муссом из лосося»… Из глубины веков дошли рецепты различных овощных кушаний, например, огурцы, фаршированные зеленью, луком, грибами и запеченные в духовке, — необычайно вкусно! Из более поздних — «Бунинский салат»: антоновские яблоки, листовой салат разных сортов, зелень; «Картофель по-архиерейски» — ломтики картошки, обвалянные в муке и обжаренные до золотистой корочки в растительном масле, гречневая каша с луком, грибами и грецкими орехами.



— Да, у вас еда на все вкусы и случаи.



— Как написано на обложке одного старого меню: «Гость лишь молвит только слово — что изволит — кушай, пей!»



— Кого из поваров былых времен вы можете вспомнить?



— К сожалению, имен крепостных искусников история кулинарии почти не сохранила, но хочу сказать о Захаре Кузьмине — поваре знаменитого гастронома ХIХ века графа Гурьева. Это он изобрел знаменитую «Гурьевскую кашу», а вовсе не его хозяин, под именем которого она всемирно прославилась. Французский повар Оливье, работавший в России, создал одноименный салат, который во Франции называют «Русским салатом». Существует множество его разновидностей. Мы готовим три — классический «Русский оливье» с телятиной; с семгой и осетриной; с мясом птицы.



— Как и сколько нужно пить, чтобы алкоголь не испортил вкуса еды?



— В питье мы придерживаемся обычаев XIX — начала ХХ в.: шампанское — только во время тостов, крепкие напитки — с закусками, к супу — рюмка хереса, с рыбой — белое вино, с мясом — красное, к сладкому — ликеры и коньяки. В допетровские времена на Руси любили различные настойки, часто целебные. Рецепты их мне известны. Так, делаем мы настоящую кедровую настойку по всем правилам: выдерживаем 52 дня и объем не менее 100 литров, иначе — не тот вкус! Но много пить за праздничным столом не стоит. А уж если мы говорим о старине, то Петр Первый в своем знаменитом указе о праздновании Нового года предупреждал: «…а пьянства и мордобоя не учинять, на то других дней хватит».



Интервью: Т.Басова. Источник: "РОДНАЯ ГАЗЕТА" № 2(36)

@темы: Искусство, История, Креатив

---

Рукописное

[S.R.]

Рождеству и Новому году посвящено достаточно много рассказов и повестей. Обратим внимание на те произведения авторов, что написаны под впечатлением о праздниках в Москве и Петербурге.

Все их можно прочитать, нажав на ссылки. Конечно, не будет того ощущения, когда достаешь полку с книги и листаешь каждую страничку, но, к сожалению, интересные сборники, посвященные Рождеству выходят не так часто. В качестве одного из таких можно порекомендовать "Святочные истории", изданные в Москве, в 1992 году, издательством "Русская книга".







- Иван Шмелев "Рождество в Москве", "Рождество"

- Тэффи "Когда рак свистнул. Рождественский ужас"

- Лев Толстой "Святочная ночь"

- Владимир Набоков "Рождество"

- Антон Чехов "Новогодние великомученики","Шампанское", "Визитные карточки".



Стихотворения:



- Б.Пастернак "Кремль в буран конца 1918 года"

- Владимир Набоков

Рождество

Мой календарь полуопалый

пунцовой цифрою зацвел;

на стекла пальмы и опалы

мороз колдующий навел.



Перистым вылился узором,

лучистой выгнулся дугой,

и мандаринами и бором

в гостиной пахнет голубой.



- Анна Ахматова "После ветра и мороза"



- Афанасий Фет



- Саша Черный "Рождественское"



Продолжение следует...

@темы: Проза, Поэзия